Я жаждал слов, которые бы поставили точку на моей неудавшейся службе, на неудавшейся судьбе. Или, хоть шансов на то было мало, слов, которыми можно было бы переписать всю историю моей души. Я мечтал о них, и мысли мои клубились словно тщетно ищущий выхода дым.
В университете я немного читал. Я прочёл в оригинале Ницше с Кафкой, то и дело поглядывая в немецкий словарь. Прочёл Орикути Синобу[8] и Маруяма Macao.[9] И кем я стал в результате? «Валетом, которого и двойка бьёт». Иначе разве бросил бы я работу без единой зацепки, без единого плана на будущее? Разумеется, на службе мне было на что пожаловаться, но любому другому все мои проблемы показались бы смешными. Показались бы нытьём бесхребетника.
Бросив работу, два с половиной года я проваландался без дела, пока не растратил последний грош. Пожалуй, я просто медлил, не в силах принять решение, пока не скатился — и кошельком и духом — в крайнюю нищету. Когда ситуация невыносима, хочется бросить всё и сбежать с чёрного хода. Но когда чёрный ход приводит тебя к той же самой бездне, понимаешь, что дальше бежать некуда. Итак, я жаждал слов, которые переписали бы историю моей души, но искал ли я в них возрождения? Или же страданий ещё более тяжких? Ответа я не знал. Пожалуй, обе дороги бессменно звали меня нестройными и путаными голосами, и единственной непреложной истиной для меня было то, что мне быть собой — мука.
Вот эта сидящая передо мной женщина с редкими волосами. Я подумал, что хочу узнать её, узнать саму сущность её бытия. На меня смотрели глаза, похожие на две грязные тарелки с остатками бульона, а язык, то и дело прищёлкивая, плёл что-то в духе: «Канита говорит, чтоб я тебя приткнула куда, а уж сколько дашь, говорит, столько и будет. Ну, сколько просишь-то?» Я не знаю, каково быть женщиной под шестьдесят, но в голове моей вдруг мелькнула мысль, что можно с ней и полюбиться. Один раз стоит переспать с любой. Но она, разумеется, знать не зная о том, что творилось у меня в голове, вела свои речи, что, мол, работа моя — насаживать мясо на шампуры, что за один шашлык она платит три иены, и чтобы в день я ей сделал тысячу, не меньше. Хотя одно дело — то, что человек говорит, а уж чего думает — совсем другое, и как ей меня не понять, так и мне её. Такая уж штука человек: век бейся челом в другого, всё равно ни черта не поймёшь.
— Ну, сам-то сколько просишь?
— Так оно уж чем больше, тем лучше.
— Что, плата моя не устраивает?
— …
— Ну, так и я тоже хочу, чтоб всё полюбовно было.
Она вдруг посмотрела на меня отчуждённо.
— … звать-то тебя как?
— Икусима Ёити.
— Славное тебе имя папка с мамкой дали, Икусима.[10] И чего ты артачишься, честное слово…
— Я согласен работать за ту плату, что вы мне предложили.
— Вот и ладно.
Лицо её просветлело. Исход разговора был решён с самого начала. Я пришёл к ней в расчёте заработать денег, это уж точно, но и не чтобы обогатиться, хотя объяснить это противоречие я не смог бы и себе самому, а уж кому ещё, так и подавно не смог бы. Поэтому не было никакого смысла говорить что-либо ещё. К примеру, мне вовсе не требовалось знать её имя. Ведь интересовало меня вовсе не имя, а её суть, суть этой женщины, этой хозяйки закусочной «Игая». Да и суть её, по правде говоря, знать мне было вовсе не обязательно.
От квартала Хигасинанива, где находилась закусочная «Игая», она повела меня до Дэясики. Мы прошли огромный рынок, который на самом деле состоял из трёх — Санва, Найсу[11] и Новый Санва. Под стальными балками огромной крыши, касаясь друг друга длинными досками вывесок, в ряд выстроились несколько сотен лавок с грудами товаров перед каждой — мясом и курицей, рыбой и овощами, фруктами, соевым творогом и тому подобным. Торговля шла бойко — весь рынок так и кипел. Но, стоило нам сделать пару шагов в сторону от этой бурлящей толпы, и мы оказались в угрюмых переулках с блёклыми домами, а дальше, возле станции Дэясики, рядами стояли невзрачные кабачки для бедного люда, из которых тянуло запахом соевого соуса и подгоревшего чеснока. Дальше шли улицы с ночлежками для бесприютных.