Ая намазала мою бритую голову шампунем, потёрла её, пока она не покрылась пеной, затем намылила полотенце и стала тереть всё моё тело — обмыла плечи, спину, задницу, каждый палец на ногах. Обхватила мой орган, принялась мять его, и он мгновенно налился кровью.
Выйдя из ванной, мы сразу же слились в жарких объятиях. Но исступления, которое охватило нас в тот первый раз в каморке в Дэясики, не было. Стоило мне один раз кончить, и я повалился на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Ая тоже. Быть может, потому что Ая велела мне надеть заботливо положенный у изголовья презерватив. Я встал с постели и избавился от него. Почувствовал запах спермы. Когда схватишь рукой змею, её кожа всегда выделяет тошнотворную животную слизь. Моя сперма пахла точно так же. Ая лежала, широко расправив крылья на спине. Приглядевшись, я заметил, что тело птицы венчает человеческая голова с детским лицом. Я подумал было, что это — Симпэй, но, всмотревшись получше, узнал налитые кровью белки татуировщика. Возле рта была вытатуирована длинная полоска пламени — огненное дыхание этого существа — на которой иероглифами было написано: «Мир тщетен и лжив. Лишь в просветлении истина и свобода, чистота и свет».
Я лёг на девушку и приник к татуировке губами. Свирепые глаза феникса впились в меня. Я затрепетал каждой клеткой своего тела. Это вне сомнений были его глаза, глаза тухлого яйца. Я глядел в эти ужасные глаза, не в силах отвести свои. Не поднимая головы с подушки, Ая проговорила:
— Её Калавинкой зовут.
— Калавинкой?
— Птица такая, в раю живёт. Лицо человеческое, а тело — птичье. Она поёт песни бога. Это мне Маю сказал. Она ещё на стоиеновой марке нарисована, не видал?
— …
Действительно, выколотые на её спине слова могли быть только словами бога. В мифах Древней Греции тоже есть богини с лицами женщин и телами птиц — сирены. Они точно так же поют прекрасными голосами, и те, кто услышит их, теряют разум и умирают.
— Я выросла в Ама, в кварталах старьёвщиков, в грязи и в мусоре, а тут вдруг на тебе! Цветок лотоса. На счастье, говорит. А какое тут счастье? Когда исколол он меня своими иголками, я нутром поняла, кто я и откуда. Что всегда буду лакать рисовую кашу на мутной водице из канавы. А мне уже ничего не надо. Разве что деньги, чтоб брата спасти.
Я глядел в глаза райской птицы. Лицо было детское, но глаза бесстрастны, словно скованы ледяным холодом. Я вдруг вспомнил двор храма и курицу с выбитым глазом. Хотя чем я лучше? Не кромсал ли я куриную плоть с утра и до вечера, день за днём?
— А ты никогда про Калавинку не слышал?
— Нет.
— Ну и ну! Ни за что бы не подумала, что ты чего-то не знаешь.
Ая приподнялась на кровати, придвинула к себе сумку. Достала блокнот и написала иероглифы. Птица была вовсе не фениксом. Я снова слегка возбудился. Но заставить себя протянуть руку и дотронуться до девушки не смог.
— Я…
— Чего? Опять захотелось?
— Нет, я…
Ая заглянула мне в глаза. Повалила меня на кровать. Принялась мять мой член, ласкать его языком. Ласки были долгие, настойчивые. Казалось, это Калавинка ласкает меня своим огнедышащим ртом, испепеляя мою плоть словами: «Мир тщетен и лжив. Лишь в просветлении истина и свобода, чистота и свет». Я содрогнулся и истёк спермой, познав слово «горячо». Но настойчивые ласки не прекращались. Она будто доила мой пенис, высасывая сперму до последней капли. И я познал «холод», холод поистине смертельный.
Раскрыв холодильник, Ая села пить пиво. Я же валялся как бревно, иссушенное, утратившее все соки жизни. Зачем она сделала всё это для такого ничтожества? Я поднял голову. Накинув на плечи белую блузку, Ая сидела на стуле. Сидела, скрестив под собой ноги и широко разведя в стороны колени, придерживая рукой стоящий на коленке стакан с пивом, обратив ко мне огнедышащую дыру. Я сел на стул напротив. Ая достала из-за спины ещё один стакан и налила мне пива. Я глядел как поднимается белая пена и думал, что, сев перед ней, подписал свой смертный приговор. После семяизвержения уретра раскрылась, и маленькая дырочка на головке моего пениса жадно пила холодный воздух из кондиционера. Я достал из сумки почтовую сберегательную книжку и протянул её девушке. Ая взглянула на цифру, затем перевела глаза на меня. Захохотала.
— Да… кормилец из тебя — никакой. Чего суёшь-то?
— Вы только не обижайтесь, ладно?
— Это что, мне?
— Ну да…
— Совсем спятил парень. Последние гроши отдаёт! Не представляю, как ты только решился. Во даёт!
— Это — всё, что у меня есть.