— Я, разумеется, никого не пустила. Никаких угощений на такую гопу не хватит. Так отец встал и ушёл вместе с ними в ресторан.
— Он, кажется, не пьёт?
— И не ест, ему бы лишь поболтать.
Она бросила взгляд куда-то ему за плечи, в угол.
— А попробуйте с ним выйти на улицу! Изведёт. Каждому пожилому прочтёт нотацию о здоровье. Пойдём в парк — соберёт вокруг себя таких же чокнутых и держит речь о смысле жизни. А лифт? Он на нём не ездит, пешком по ступенькам бегает. Так обязательно у лифта кого-нибудь подкараулит и проведёт беседу о пользе ходьбы. Идём как-то по улице, вдруг остановил девушку — приличную, хорошо одетую — да и спрашивает: «Милая, чего ж ноги-то еле волочишь?» Ну, скажите пожалуйста!
И она вновь посмотрела ему за спину, куда-то вниз, на пол. Рябинин хотел обернуться, но бежать вслед за её взглядом счёл неудобным, решив это сделать исподволь, как бы разглядывая комнату. Хрустальная люстра, по-паучьи распластавшая свои сверкающие лапы… Бар, заставленный отпитыми бутылками; Рябинин слышал, что полные и закупоренные — плохой тон. Полочка с книгами, казавшаяся какой-то неприкаянной…
— А вы знаете, что его частенько в милицию забирают? — вроде бы с торжеством сообщила она.
— За что?
— Когда за что. Однажды шёл по улице и пел, ну и приняли за пьяного. Другой раз на вокзале к туристам пристал: зачем они нарвали цветов. А как-то попал на эстрадный концерт и стал хохотать: только выйдут артисты да запоют, а он хохочет на весь зал, и ему не удержаться. Так и вывели.
Рябинин довёл-таки взгляд до того места, куда смотрела хозяйка: там стояла полированная распахнутая тумба, в которую был помещён телевизор. Он беззвучно работал, показывая свои нескончаемые программы. Рябинин удивился — не тумбе, не телевизору в ней, не его беззвучию, а тому, что он включён при белом свете, в разгар рабочего дня.
— Тут написал какой-то сатирический рассказ. Что-то в духе Салтыкова-Щедрина. Читал всем, чуть ли не прохожим. Называется «Как один водопроводчик двух кибернетиков напоил».
Она покусала нижнюю губу, как бы заранее давя улыбку от тех слов, которые собиралась высказать:
— Вы не поверите, но у него есть любовница. Да-да, тётка лет пятидесяти пяти.
— Ну и что?
— У него любовница есть, — повторила она, полагая, что следователь не понял.
— Ну и что?
— Стыдно же…
— Чего стыдно?
— Возраста.
— По-моему, он помоложе многих. У вас же есть любовник, почему нельзя ему?
— Какого любовника вы имеете в виду? — негромко спросила она, заметно краснея.
— Не волнуйтесь, я имел в виду супруга.
Она пока не спросила, что совершил её отец.
— Мы привыкли к его художествам. Всего ждём…
Рябинин вдруг осознал, за что эта женщина и ей подобные укоряют старика. Не за поведение — за годы. Будь ему лет двадцать, кто бы его упрекнул за любовницу? Или запел бы на улице — ради бога. Или спросил бы девушку про еле волочимые ноги — улыбнулась бы. Или начал сочинять бы рассказы — хвалили бы. Ему не могли простить душевной силы. Он не отвечал мещанскому идеалу о старости, нянчащей внуков, моющей на кухне посуду и живущей незаметно, как мышь.
— А с внуками он сидит?
— Что вы! Он лучше на эстрадный концерт пойдёт.
Старик хотел жить. Дочка же считала, что с него уже хватит.
Рябинин пришёл сюда с ясной целью. Познакомился с этой женщиной, и ясная цель вдруг туманно расплылась. Он шевельнул пальцами в просторных тапках, поправил очки и всё-таки сказал, подходя к цели:
— Ваш отец дал ложные показания. Якобы видел, как обокрали универмаг.
— Да? Вот вранья за ним не было. И зачем же он это выдумал?
Она сама пошла к цели.
— От одиночества.
— Как это?…
— Вы же его слушать не хотите? Видимо, и другие не хотят. Тогда он придумал показания, лишь бы только пообщаться с людьми.
— Отец просил мне это сказать?
— О моём приходе он даже и не знает.
— Так уж ему не с кем и поговорить?
— Видимо, не с кем. В его годы новых друзей завести трудно.
— И что он… поэтому переживает?
— Ему плохо одному, уж поверьте мне. Пригреть бы его чуть-чуть.
Она задумалась, рассеянно поглядывая на телевизор:
— У меня своих забот хватает…
— Какие же у вас заботы? — вдруг усомнился Рябинин: он умел видеть людей, охваченных заботами.
— Мало ли каких. То в магазин, то подгорит что… Вот пришлось с работы уйти.
Рябинин встал и поехал в переднюю — в этих тапочках можно было только ездить. В своих крепких ботинках, да без лохматого кресла, он почувствовал, как и мысли его крепнут.
— Что же мне с ним делать? — спросила она то ли из вежливости, то ли стыд её одолел.
— А вы его съешьте, — посоветовал Рябинин, берясь за ручку двери.
— Как вы сказали? — усомнилась она в слышанном.
— Были племена, которые съедали стариков, чтобы не путались под ногами. Вот и вы — съешьте. Можно сварить, а можно зажарить. Только смотрите, чтобы не подгорел.
Из дневника следователя.
Мы не верим, что тоже будем старыми. Мы не допускаем и мысли, что к нам тоже придут болезни. Мы не хотим уразуметь, что старики должны делиться опытом и что они не могут молчать. Мы уверены, что понимаем мир лучше стариков и живём умнее их. И вот за всё за это нас ждёт наказание.
Старость — это наказание за самонадеянность молодости.
Петельников сдирал обои. Запланировав эту работу на час, он вдруг обнаружил, что вечер идёт на убыль, а ей не видно конца. В некоторых местах обои так влипли в стенку, что приходилось скрести их ножом. Видимо, оттого, что инспектор упирался макушкой в потолок и таким образом активизировал работу мозга, к нему пришла технологическая идея — нагреть ведро воды и окатить стенку кипятком. Обои должны слезть, как миленькие.
В квартиру позвонили. Петельников спрыгнул на пол, вытер руки полотенцем и надел рубашку. На всякий случай мимоходом глянулся в зеркало — это могла быть Вилена Кашина. Пройдя в переднюю, он щёлкнул замочком и распахнул дверь…
На лестничной площадке стоял Рябинин, глуповато улыбаясь.
Какое-то время они рассматривали друг друга, словно не могли узнать. Наконец Рябинин сказал:
— По обычаям всех народов…
— Проходи, — решил инспектор, отступая в квартиру.
В передней хозяин опять неуверенно застыл, как бы не зная, что делать с гостем.
— По обычаям всех народов… — начал вновь Рябинин.
— Давай плащ.
Раздевшись, следователь потёр руки и поёжился, словно на улице был мороз. Петельников безучастно стоял, выжидая.
— По обычаям всех народов…
— Идём.
Они прошли в кухню, точнее, в столовую.
Десятиметровую комнату инспектор превратил в уютное место, где не замечалась плита, не белели кастрюли и не блестели чайники. Посреди раскинулся круглый стол, покрытый тяжёлой кремовой скатертью. Над ним, опустившись до уровня человеческого лица, висел старинный жёлтый абажур, ярко освещая лишь стол, оставив для углов полумрак. От плиты до окна расположился старинный буфет, спокойно темнея красноватой инкрустацией. Другую стену до потолка занимали деревянные полки, уставленные керамикой. Плотная коричневая портьера закрывала окно, отгораживая эту комнату от треволнений мира.
— Чего так же не отделаешь комнату? — спросил Рябинин.
— Это и пришёл узнать? — нелюбезно поинтересовался инспектор.
— Я пришёл кое-что сообщить, — спокойно ответил Рябинин. — Но по обычаям всех народов…
— Чай или кофе? Ах да, чай…
Петельников весело завозился у плиты. Зачем пришёл следователь, уже не имело значения. Он пришёл — значит, извинялся.
— Вина выпьешь?
— А что — выпью!
— Сухого?
— Знаешь, у меня от него изжога… Что у тебя ещё есть?
— У меня всё есть.
— Тогда рюмку хорошего портвейна.
Рябинин снял пиджак, повесил его на спинку деревянного гнутого кресла и сел, вытянув ноги под стол. Уютно зашумел чайник. Петельников копался в баре, встроенном в деревянные полки.