В коридоре снова задребезжал звонок. Дима встал, поблагодарил – так же сухо, простое галстуковое спасибо. Пошел.
– Дима, подожди… – Настя, встала, за ним. Он обернулся. – Я…
Что говорить, когда не о чем говорить?
– Прости меня. Прости, что не приезжала.
Дима не улыбнулся – ни слегка виновато, как обычно раньше, ни радостно – никак.
– Ничего, – повернулся к двери. – Я на урок.
Настя села – ноги стали дурные. Бывшие «девочки» смотрели на нее, одна – изучающе, другая – сочувственно, обе лучше бы вообще не смотрели, да катились бы вы обе знаете куда, на хрена я приехала-то, не на вас посмотреть, вот что я вам скажу точно.
– Я тебе торт с собой положу, – сказала Оля и кивнула. – Дочку угостишь.
С неба сыпалась мелкая ленивая перхоть. Связка шаров вырвалась из цепких веток и летела в небо, стройно, только один сдувшийся шарик метался в истерике, дергался на веревке. Настя спускалась с полуразваленного дефективного крыльца коррекционной школы. Под мышкой – коробка, за воротником – скрюченная поломанная шея. Ну и куда этот чертов торт девать?!
В метрах тридцати на скамье сидели дети, рядом – бесформенное черное пятно, тест Роршаха на снежном фоне. Настя подошла.
Женщина спала, втянув голову в пальто. Из-под него, даже на расстоянии метра, несло спиртом. Понятно: ноги довели только до скамейки. Инстинкт, рефлекс. Ее дети – один нормальный, второй УО – сидели обмотанные шарфами, укрытые от февраля шапками с козырьками.
– Вы что же это тут? Зайдите хоть? В школу.
– Нормально, – ответил старший. – Скоро проснется, домой пойдем. Не холодно, – добавил он, замечая Настины сомнения.
Было действительно не очень холодно, даже удивительно для этого времени года. Настя оглянулась, вокруг было пусто.
– Такое часто бывает? – спросила она.
– Бывает, – пожал плечами мальчик и повторил: – Нормально. Она уже скоро.
Его брат смотрел куда-то вниз.
Настя вздохнула. Протянула полупустую коробку (девочки отложили немного себе) старшему.
– И брата накорми, ладно?
Он взял коробку, ничего не сказав.
Настя пошла к припаркованной в другом квартале машине.
– С ними немного скучно. – Дима проучился в школе почти три и полгода года. Рассказывает об одноклассниках. – Они хуже решают. Всё. И читают. И дольше. Я тоже читаю по слогам. Но я читаю, по слогам, а они, не все, вообще не читают.
– Ну не всем же быть умными, как ты.
Дима радостно гудит.
– Но вы общаетесь? На переменах, на прогулках?
Анастасия Александровна уже четвертый год зовет его для чая. И спрашивает о делах. Они сидят после дня и учебы в ее комнате. На диване ее и других женщин. На подоконнике так же сидят игрушки, только не на диване. Иногда тесты и записи, а иногда просто сидят. Мягкий слоненок с комками, желтый солдатик без груди, юла как юла, кубики. Кубики иногда пирамидкой, но сейчас нет. Просто лежат одной из сторон вверх.
– Они сами. Я не знаю, о чем с ними. Говорить. – Дима с виноватцей улыбается и смотрит исподлобья.
– Ты очень славно улыбаешься! Ты знаешь?
Анастасия Александровна не отводит взгляд. Она всегда смотрит. И Диме кажется, что она смотрит до́бро. Он смотрит на Анастасию Александровну так же. Он хочет так()же.
– А как дома? По-прежнему?
– Нет. Вчера Леша закрыл в шкафу.
– Тебя закрыл?
Угу, угу. Там еще вещи всякие куча.
– Ужас какой!
– А Юля обзывает. К ней приходили подружки. Они сидели в комнате, как эта, только не такая и больше. И там нет дивана и чая. Я прошел мимо. И они посмотрели. Вообще я зашел, чтобы мне сказали… потому что мне сказали, мама сказала мне зайти и попросить посуду для стирки… и вот я зашел для стирки, а там они. Смотрели на меня и на Юлю. Тогда она сказала, смотрите, это мой брат дебил. Не так. Брат. Дебил. Вот так. И они смеялись.
– Господи. А мама с папой? Неужели они ничего не делают?
– Они почему-то не знают.
– Ты им не рассказываешь?