— Вот эти одежные шкафчики из цеха, пожалуйста, вон. Завкомовские пюпитры — тоже вон (у нас ведь не клуб). Стеклодувку, пожалуйста, на четвертый этаж (я договорился), колбомойку — на первый.
Потом собрал итээровцев и вместо накачки прочитал басню Крылова. В басне говорилось, что стояли на окошке цветы, живые и бумажные. И бумажные были даже поярче. Но прошел дождь — живые цветы подняли головки, развернулись, а бумажные превратились в хлам. «Снимать будет», — вздохнул механик, человек добрый, но безвольный и малознающий. И точно, не прошло и месяца, как его сменил Аладьин, бывший танкист и метростроевец. У этого не пофилонишь — голос, как иерихонская труба, башка работает за двоих, глаз без промаха. Цех напрягся, сбросив остатки бабуровского фатализма, воплощенные в формуле «и так сойдет». В шестьдесят третьем году они заняли первое место среди заготовительных цехов. Да так никому его и не отдали. Это была сенсация: кто бы мог подумать — третий цех, эта яма, этот камень преткновения, эта вечная притча во языцех! А еще через три года вся страна увидела на телеэкранах, как третьему цеху Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени завода электро-вакуумных приборов присвоили звание цеха коммунистического труда. Буря, посеянная когда-то в подвале колбомойки, выплеснулась, затопила радостным напряжением весь цех.
…В Электровакуумном техникуме их группу звали «старички». Почти все они прошли войну, имели детей, высокие разряды. На заводе их знали по именам. За Дьяковым пошел учиться Дмитриев. А «дед» отправился на пенсию — нянчить внуков, создавать Пелагее Кузьминичне уют. Но домашний уют «деда» что-то не увлек. Что ни день, отирался в цехе: «Юра, может, подправить чего?»
Дьяков к тому времени соорудил еще две моечные машины, подал около сорока рацпредложений. Вымотался. Руки стали заметно дрожать. Лекарство нашел он сам: отыскал у Маруси пяльцы, мулине и, как выдастся свободный часок, садился вышивать. Целые картины запечатлел болгарским крестом — Кремль, утро в сосновом бору. Вышивание успокаивало, приводило в порядок мысли. За дипломную работу сам Нилендер поставил ему жирную, размашистую пятерку. А так как Дьяков уже был и Героем — «За выдающиеся заслуги в выполнении плана 1959–1965 годов и создание новой техники», то Райх стал поговаривать об итээровской должности. Дьяков слушал эти разговоры со смущением. «Пока погожу», — сказал он начальнику цеха, делая вид, что надо подумать, оглядеться. На самом же деле он все решил.
В шестьдесят девятом году завод, насчитывавший уже тысячи рабочих, стал головным предприятием огромного, разветвленного по стране объединения, включавшего и ультрасовременный «Хроматрон», завод цветных кинескопов. Реформа облагородила, выдвинула вперед стыдливо замалчивавшееся слово «выгодно». Дьяков одним из первых заметил открывшиеся возможности. Годовая экономия, которую приносит он заводу своими рацпредложениями, перевалила за семьдесят пять тысяч рублей.
Весна 1970 года. Конференц-зал завода битком. Стоят в проходах, по стенкам, сидят на высоких подоконниках. Дьяков, весь красный, пригибается, будто надеясь врасти в пол. А на трибуну одна за другой выходят работницы третьего цеха: Люся Отставнова, Зина Гривеннова… Господи, и что они только говорят, будто его и на свете больше нету… В марте Дьякову вручили документ об избрании его депутатом Верховного Совета СССР.
Второй вторник марта 1972 года. Торопливой своей походочкой Дьяков вбегает в приемную. Я поражаюсь происшедшей в нем перемене. Нет, дело не в элегантных очках, которые несомненно идут ему, не в парадном костюме с оттенком морской волны и не в регалиях… «Юрий Николаевич, — жалобно говорит секретарша, — уже двадцать семь записалось, а все идут и идут. Может, не записывать?» Дьяков встрепенулся: «Это отчего же? Если есть время, пусть ждут. А я хоть до полпервого, пока метро…» Входит пожилой мужчина. «А-а, — вспоминает Дьяков, — Суворова, шесть? Сколько у вас там децибеллов?» — «Децибеллов не помню, — с привычной терпеливостью говорит мужчина. — А вот ежели летом радио включишь — не слыхать». Юрий Николаевич ставит в своем блокноте тревожный крючок, ворчит под нос: «Давно мне этот дом не нравится — три ткацкие фабрики под окнами…»
Молодая женщина, мать троих мальчишек: одиннадцать лет, четыре года и год девять месяцев. Пять лет назад им дали хорошую однокомнатную квартиру, девятнадцать метров, но с тех пор народилось еще двое. Губы у женщины задрожали, не утерпела, заплакала: «Говорят — зачем рожала?». Женщина зарывается лицом в платок. Дьяков сердится: «Тот, кто сказал, дурак, а вы повторяете, как не стыдно, вы же мать… — И, прикинув что-то в уме: — Ответ дам не раньше мая, договорились… Валентина Ивановна?»