— Машина с кузовом на сто пятьдесят тонн — это, конечно, солидно, — сказал Богдан Яковлевич. — Правда, я не знаю, что бы я делал с нею в колхозе. Где такой махине ездить? По каким дорогам?
Его слова никому не показались неуместными. Действительно, такая машина в колхозе, пожалуй, ни к чему. Но в их горном деле она была бы как раз к месту.
— К тому же — картина! — воскликнул невысокий, как Масалаб, но плотный водитель «КрАЗа». — Посидеть бы за рулем такого черта! Представляю, как он несется по трассе!
— Ко всем чертям такого черта! — засмеялся Рустам и перевел разговор на другое: начал хвастаться перед гостем горной техникой.
— Вот вы увидите мой экскаватор-драглайн. Красавец!..
Богдан Яковлевич не все понимал, о чем говорили парни. Да в этом и нет ничего удивительного: у него совсем другая работа.
Они вышли в степь. Над головой зазвенели жаворонки, и мысли Шкрамады сразу же вернулись к своему колхозу, к своим делам.
Солнце уже взошло, но высокая насыпная гора-отвал заслоняла его. Солнечные лучи струились из-за нее во все стороны, а на дороге все еще лежала густая тень.
Автобус догнал их далеко за поселком. Он был чисто вымыт, но никто не похвалил водителя и не напомнил ему прежней нерадивости.
Солнце поднималось все выше и выше. Вот-вот должно было выглянуть из-за горы-отвала, насыпанной за многие годы. Жаворонки, висевшие над степью, уже полоскали свои трепетные крылья в солнечной купели. Но автобус ехал пока в тени.
Но вот он выскочил на пригорок — и по чистым окнам хлестнули слепящие лучи солнца.
Богдан Яковлевич с Петром сидели с левой стороны, и им не видно было карьера, раскинувшегося справа.
— Папа, давайте пересядем, — сказал Петр.
Они пересели на правую сторону.
Богдан Яковлевич посмотрел в окно — и не поверил своим глазам. Внизу был огромный уступчатый котлован. На уступах, будто спаренные струны, блестели железнодорожные колеи, по ним двигались словно игрушечные электропоезда с открытыми вагонами. Длиннострелые экскаваторы, вибрируя туго натянутыми тросами, заглядывали еще не погашенными прожекторами в сумерки глубоких траншей, вгрызались зубастыми ковшами в красноватую землю. Над вагонами электропоездов и над кузовами самосвалов, когда в них, грохоча, ссыпалась из ковшей экскаваторов руда, поднимались клубами бурые дымки: казалось, то тут, то там рвались снаряды. Весь гигантский котлован был похож на панораму какого-то фантастического сражения, в котором участвовали одни лишь машины.
Извечному хлеборобу Шкрамаде, привыкшему видеть землю в зеленом убранстве, было нестерпимо больно смотреть на эту огромную мертвую воронку.
Два противоречивых чувства столкнулись в душе Богдана Яковлевича: чувство восхищения человеческой силой, ее безграничной возможностью и чувство боли за землю.
— Как же вы с ней не по-человечески... Как не по-хозяйски... — покачал он горестно головой.
Петр начал оправдываться: стал пояснять преимущество карьерного способа добычи руды над шахтным, но Богдан Яковлевич не прислушивался к его словам. Он видел сейчас только безжизненную воронку, и все в нем протестовало против этого.
— Вы у нас, папа, такой, что всегда найдете к чему придраться! — сказал вдруг Петр.
Богдан Яковлевич вздохнул.
Да, верно, он придирчивый, невыносимый упрямец. Но ведь ему самой жизнью завещано быть в ответе за землю. Он обязан беречь ее, лелеять. И он всегда будет придирчив к расточителям земли. Иначе не может и не желает…
Запорожский марш
Наступал последний апрельский вечер.
Завтра — Первое мая!
В этот год весна выдалась ранняя. Цвела уже сирень, черемуха, праздничными фонариками светились каштаны, а город пламенел полотнищами первомайских флагов.
Солнце садилось между далеких терриконов. На их вершинах тоже маячили флаги.
Николай Александрович Барвенюк стоял на балконе и с радостью смотрел на праздничный город, на каскад озер, на парк, на трубы химического завода, где работал. Трубы — это его сигнальщики. По ним он безошибочно угадывал, все ли в порядке в цехах. Сегодня дым был белесый, без примеси желтизны — значит, можно не тревожиться.
Из комнаты доносится музыка. Это по телевизору передают концерт артистов оперетты. Николай Александрович недолюбливает оперетту. Его раздражают бравурные песенки и фривольные движения танцовщиц. Николай Александрович не был святошей: любил веселые компании, ценил остроумное слово, сам умел пошутить и, хотя имел седую голову, никогда не бурчал на молодых ни за мини-платья, ни за макси-мысли. А вот оперетта раздражала его. Перестал он ее любить еще в годы войны, в тот день, когда к ним, в лагерь военнопленных, в сопровождении овчарок и гестаповцев пришли предатели-вербовщики. На лагерном помосте-эшафоте плясали искусительницы. Смотрите, дескать: кроме смердящих бараков, колючей проволоки, плетей в жизни есть и что-то другое. И все это достижимо, только надо отречься от Родины и перейти на службу к гитлеровцам. Пленных по одному заводили в «дежурку», в которой тихо звучала опереточная мелодия, пахло дорогим табаком, овчарками и смертью. Ни один из них не перешел на сторону врага.