— А вы давно воюете?
— Уже второй год.
Тимофей не сказал, хотя и подумал, что отец мог бы и не воевать: не тот возраст.
Над Днепром повисла ракета, осветила все вокруг.
От этого внезапного яркого света каждому хотелось спрятаться. Только Зведенюки будто даже обрадовались кратковременной вспышке — можно разглядеть друг друга. Рассвет наступит еще не скоро, да и доживут ли они до него. Вокруг беснуется смерть.
Плот с хода ткнулся в песчаную отмель. Бойцы спрыгнули в воду.
Ракета погасла.
На какой-то миг они потеряли во тьме друг друга, а когда глаза привыкли к темноте — было уже не до разговоров.
Враг беспрерывно бросал в контратаки пехоту и танки. Бил огнем из всех видов оружия.
Выстояли!
Не отступили!
Все, кто переправились, остались на правом берегу. Все — и живые, и мертвые.
Под утро подошли наши свежие силы. Враг не выдержал — попятился. «Ночная смена», как назвали себя десантники, получила короткий отдых.
Поодиночке и группами бойцы сидели на поваленных деревьях, на снарядных ящиках или просто на еще теплой от разрывов земле и молча с жадностью курили. Оглушенные трескотней автоматов, пушечным гулом, надсадным воем бомб, они постепенно приходили в себя.
Тимофею было не до отдыха, хотя усталость валила с ног, а на голове, под тугим широким бинтом, щемящей болью обжигала рваная рана. Съежившись от утренней прохлады, в прогоревшей на спине гимнастерке, он брел от одной группы солдат к другой и без конца повторял:
— Зведенюка!.. Акима Степановича Зведенюка здесь нет?
Отец не откликался.
В безутешной печали подошел к Днепру.
Там, на берегу, он и увидел отца.
— Папа! — крикнул радостно Тимофей.
— Тимка!
Только теперь они наконец-то обнялись.
— А я уже боялся, что не найду тебя и среди мертвых, — сказал отец.
С восходом солнца их дороги снова разошлись: отец остался на переправе, а он пошел дальше.
— Доведется ли встретиться еще?.. — вздохнул горестно отец.
— Встретимся! Обязательно встретимся! Только будем искать друг друга среди живых. Всегда среди живых!..
...Поезд набирал скорость.
— До встречи, папа! — крикнул Илья.
— До встречи, сын!
И хотя не было никакой причины для тревоги, Тимофей Акимович Зведенюк вдруг почувствовал себя так, как тогда, во время расставанья с отцом на берегу Днепра. Только теперь уже он оставался на перроне-переправе, а его сын шел дальше.
«Оглядываться запрещено!»
Дважды в неделю Виталий Михайлович Глухов заставлял себя идти на рынок. Это была настоящая пытка. Если бы не больная жена с грудным ребенком, ничто не принудило бы его к этому. Дважды в неделю он брал свою «мазню» (так Виталий Михайлович называл картины «на продажу») и гнал себя из дому.
К рынку брел всегда одной и той же улицей: не хотел, чтобы его видели с постыдным товаром и на других улицах. Продав «мазню», садился где-нибудь в укромном месте, раскрывал этюдник с листами ватмана и рисовал все, что видел: руины города, колонну военнопленных, остатки моста, партизан, повешенных на перилах балконов...
К нему подходили полицаи, гнали прочь, отбирали рисунки, угрожали тюрьмой. Он молча вставал, шел в какое-нибудь другое укромное место и снова рисовал то, что не мог да и не собирался продавать.
Немногие знали об этом. Горожанам казалось, что художник разменял свой талант — рисует только русалок.
— Глухов кормится от своих голых девиц, — горько шутили соседи.
Виталия Михайловича это не тревожило. Тревожило другое. Ему порой казалось, что война никогда не кончится. Что она будет идти вечно.
Сегодня Виталий Михайлович снова отправился на рынок. Из окна четвертого этажа его проводили всевидящие глаза бабки Тодоры — бывшего председателя женотдела. Бабка Тодора все видит, все запоминает: «Пусть только вернутся наши...»
Глухов не оглядываясь шагал к рынку. Из переулка выехал на велосипеде немец. Остановился рядом:
— Что несешь?
Виталий Михайлович сбросил с картины покрывало. Немец похотливо ощерился и, приговаривая: «Гут! Зер гут!» — стал разглядывать русалку.
Неужели отберет? Виталий Михайлович не мог скрыть своего презрения к гитлеровцу. Отвернулся, чтобы оккупант не видел его гневного взгляда.
На подоконнике разрушенного дома сидел одинокий воробей и весело чирикал. «Беззаботная птаха. Нет ей никакого дела до людских страданий...» — подумал Виталий Михайлович.
Около них начали собираться любопытные. Кто-то бросил непристойное слово о картине, кто-то засмеялся. Глухов не выдержал. Будто собственную наготу, прикрыл покрывалом белотелую русалку и зашагал к рынку.