Смущенная, как-то сразу поблекшая Ольга Мироновна склонилась над дочерью, стала успокаивать, но Оксанка не слушала ее уговоров.
Разбуженный детским плачем, толстяк сосед, удивленно свесив с верхней полки седую лохматую голову, безуспешно старался понять, что случилось. Спросонья он только догадывался, что этот с виду пристойный мужчина хочет бросить свою семью. Поэтому он вчера и отрекался от них.
Колодий вернулся в купе, закрыл дверь. Огорченно и сочувственно смотрел на неутешное детское горе. Это горе оказалось таким большим и тяжким, что даже не верилось, что оно было выношено в таком крохотном и хрупком тельце.
— Оксанка, ты хорошая и умная девочка. И уже немножко большая. Ты должна понять, что мне нужно идти. Я должен идти. Понимаешь? — Колодий разговаривал с девочкой как со взрослой, не скрывая своего волнения.
Малышка сразу присмирела, прижалась к матери и грустно прошептала:
— Я понимаю... Тебя ждет твой мальчик... Иди. Я больше не буду плакать. Иди...
Колодий вышел из купе.
За окном мелькали знакомые постройки пристанционных служб.
На стрелке вагон качнуло. Еще миг —и будто из-под колес вынырнул высокий перрон с хлопотливо мечущимися пассажирами. Громкоговорители хрипло предостерегали:
— Осторожно! На первый путь прибывает поезд! Будьте осторожны!..
Колодий вышел из вагона. На него дохнуло какой-то осенней прохладой, а может, это показалось. На душе было неуютно, как на станционном перроне, и радость от скорой встречи с женой и сыном будто стала меньшей из-за неутешного детского горя, причиной которого случайно оказался он сам.
Свет погасшей звезды
Настольные недельного завода часы пробили три раза. Пробили тихо. Иван Александрович Павлий понял, что пружина ослабла — пора заводить снова. Это всегда делала жена. В воскресенье... Сегодня, кажется, суббота. А может, уже воскресенье? Может, за хлопотами он утратил ощущение времени? И, может, сейчас не день, а ночь? Ведь часы дважды в сутки бьют три раза. И днем и ночью одинаково.
Павлий протянул руку, коснулся ладонью подоконника. Он был теплый, даже горячий. Значит, светит солнце. Значит, день.
Почему же не звонят?.. Неужели сосед-холостяк, с которым у них спаренные телефоны, снова затеял с кем-то на целый день любезничанье?
Иван Александрович поднял трубку. Нет, линия свободна. Просто надо набраться терпения и ждать.
Подошел к трюмо. Представил собственное отражение в нем. И «увидел» себя таким, каким не видел никогда: лицо в шрамах, вместо глаз пустые впадины...
Три года назад стояла вот такая же теплая, сухая весна. На другой день после свадьбы они с Оксаной поехали в село к ее родителям.
— Нравится у нас? — спрашивала Оксана.
— Я не видел ничего лучшего.
— Так любуйся! Будет что вспомнить.
И он любовался, с жадностью впитывал в себя все окружающее, будто предчувствовал, что это его последний зримый день. И звездный вечер.
Ночью разразилась гроза.
Иван проснулся от грохота грома. Оксана спала рядом. На ее лице пламенели отблески молнии. Иван подошел к окну. Неподалеку, за огородами, горела хата.
Он быстро оделся, выскочил на улицу. Еще издали услышал отчаянный крик:
— Пустите! Пустите меня!.. Там же мой ребенок! Ребенок!..
Крыша хаты вся была охвачена пламенем, но до стен огонь еще не добрался. Сквозь стекла окон было видно, как внутри хаты клубится рыжий дым.
Возле колодца люди держали за руки женщину, она зырывалась, надрывно кричала:
— Ну что вы делаете?! Вы же люди! Там же мой ребенок! Спасайте его!..
Иван разбил кулаком оконное стекло, вскочил в хату. Услышал в соседней комнате детский плач. Бросился туда. Из горящих уже пеленок выхватил ребенка, прижал левой рукой к груди, правой — закрыл его крохотное личико. Свое лицо защитить было нечем — не хватило рук.
Из хаты выбрался обгорелый и уже слепой.
— Я стану твоими глазами, — сказала в тот день Оксана.
Он боялся, что со временем привыкнет, сживется с непроницаемой тьмою, с вечной ночью и забудет, как с восходом солнца розовеет небо, как искрятся росы, забудет ночные огни города, растеряет в памяти лица друзей, знакомых, забудет детскую усмешку Оксаны, ее глаза — все, все забудет...
— Не забудешь, любимый. Никогда не забудешь, — уверяла жена. — Я буду твоими глазами!
И правда, с Оксаной он все «видел». Она не уставала смотреть за двоих, никогда не оставляла его одного с самим собой, была ему и поводырем, и учительницей. Ночами, когда прекращалось движение машин, учила его самостоятельно ходить по городу, а сама шла следом, остерегала, напоминала забытое.