«В тот день Зиновию Мудрык я видел в последний раз. Она, как и обещала, пришла ровно в пять. Я увидел ее с балкона. Меня удивило, что Зиновия для встречи оделась почти так же, как три года назад, когда я писал с нее «Мавку». Черные, с каким-то зеленоватым отливом волосы спадали на плечи; красное шерстяное платье плотно облегало тело; на загорелой шее — красное монисто; туфли и сумочка тоже были красные. Мы, кажется, обменялись улыбками. Хотя я ненавидел ее в ту минуту страшной ненавистью. Ненавидел за все: и за умышленное желание напомнить прошлое, и за ее осведомленность, где я живу, и за подозрительную пунктуальность, и особенно за то, что увидел в ее руках. Она несла мою картину. Я был уверен в этом. И оказалось, что был прав. Гитлеровец, купивший картину, подарил ее Зене. И теперь она возвращала мне уже не мою «Мавку». Все это было похоже на сказку про волшебного коня: его продают, а он возвращается к хозяину. Возвращается, если продавать без уздечки... Значит, и я оставил у себя какой-то недоуздок. А может быть, здесь что-то иное? Может, какое-то коварство?..»
...Зена проходила под балконом. Виталий Михайлович смотрел на нее сверху. Удивила ее походка: шаги широкие, размашистые, не женские. Фигуры не видно. Голова, плечи — и сразу ноги.
«Нужно когда-нибудь нарисовать вот так идущего человека», — подумал он.
Чтобы Зена не позвонила в чужую квартиру, открыл входную дверь и стал ждать. Внизу звонко зацокали каблуки.
На четвертом этаже распахнулась дверь. Это бабка Тодора. Упаси боже, как бы чего не прозевать! Не прозевала и на этот раз.
— Добрый день, — поздоровалась Зена.
— Добрый, добрый, — пробурчала бабка.
«Сейчас начнется», — затаил дыхание Виталий Михайлович.
Нет. Все обошлось. Зена ничего не спросила, и старуха тоже не обмолвилась ни единым словом. Видно бабке Тодоре на этот раз и спрашивать было нечего, она и так все поняла.
Виталий Михайлович вернулся в комнату. Был уверен, что гостья не заблудится. Он не хотел встречать ее. Не хотел видеть. Боялся, что вот сейчас ему придется выслушивать рассказ о том, как ей удалось отвоевать «Мавку». А зачем ему знать? Не видеть бы их обеих: и картину и натуру.
Глухов подошел к окну. Смотрел на низкие густые облака. Ждал.
Зена без стука вошла в комнату.
До чего же все это знакомо. Он хорошо помнит, как три года назад Зена вот так же приходила к нему в студию. Приходила в точно назначенное время (кажется, тоже в пять), закрывала за собой дверь и сразу раздевалась. Он отступал к окну, смотрел на улицу, ждал, пока натурщица скажет: «Добрый день, маэстро! Я готова». Тогда он подходил к мольберту и начинал священнодействовать. Им овладевала творческая лихорадка. Для него не существовало дурманящей наготы. Была просто работа.
И вот сейчас, когда Зена переступила порог его квартиры и сказала давнее «Добрый день, маэстро!», он, не поворачиваясь к ней, снова представил ее наготу. Закрыв глаза, мысленно смотрел на Зену...
Нет, все было иным, и он сам был иным. Сейчас он не смог бы писать с нее картину.
Виталий Михайлович порывисто повернулся, хотел сказать, что ей не следовало бы приходить. Но Зена опередила его.
— Я специально так оделась, чтобы напомнить себе прошлое.
— Тогда у вас были белые туфли и белая сумочка.
— Почему ж не скажете: и чистая совесть?
— Все мы были иными, — уклончиво ответил Виталий Михайлович.
Разговор не вязался.
Начался дождь. Тихий, без грома, как иногда бывает в конце лета.
— Люблю дождь, — вздохнула Зена. — Говорят, в дождь хорошо отправляться в дорогу... А почему вы не эвакуировались?
Виталий Михайлович стал рассказывать о тяжелых родах супруги. Слушая, Зена закрыла глаза, о чем-то раздумывала.
— Дорогой маэстро, — сказала она вдруг, — я пришла попрощаться с вами. Завтра я должна уезжать отсюда...
Зена помолчала, будто давая возможность Глухову что-нибудь спросить. Но он ни о чем не спросил. Пусть едет. Какое ему дело: куда и почему она уезжает? Он ничего не желает знать. И кто она: певичка кафе, тайный информатор, переводчица, просто потаскушка или все сразу — ему тоже безразлично. Пусть поскорее оставит его в покое.
— И вам, Виталий Михайлович, лучше уехать из города, — нарушила наконец молчание Зена. — На днях должна быть облава. Ваша фамилия есть в списках.
Глухова ошеломило это известие. Но он опять ни о чем не спросил. Подумал, что Зена просто пугает его. Она тоже больше не вспомнила об этом. Заговорила совсем о другом:
— У меня, дорогой маэстро, просьба... Обещайте, что не откажете.
— Если это в моих силах, — отозвался наконец Виталий Михайлович.