Шкрамада виновато поглядывал на жену и молчал. А что здесь скажешь: людям с ним и в самом деле не легко. Кто-кто, а Ганна знает. И не только посторонним, а и близким, родным. Неспокойный он, крутоватый. Может, поэтому и родные дети оставили дом?.. Трое их, и все разлетелись. Не с кем даже в выходной день за столом посидеть...
Долгожданный дождь умиротворял Шкрамаду, делал его добрее, рассудительнее. Но даже теперь он не видел своей вины в том, что дети ушли из дому. В чем его вина? Ну, не потакал им, учил ходить в борозде — так это же его отцовская обязанность. И сыновей, кажется, не тяготили эти требования. Из дому они ушли не поэтому: просто жизнь их повела иными путями, нежели родителей. А вот дочь Ольга — эта явно сбежала. И такое выдала на прощанье: «У вас, папа, от работы хоть тресни, а благодарности все равно не заработаешь. Вы все боитесь, чтоб люди не осудили. Вы только для чужих добрые, для чужих щедрые».
Безмозглая она, вот и все.
Богдан Яковлевич сидел около окна и прислушивался к шуму дождя. Он шел ровный, густой. Не ливень, от которого на нивах остаются глубокие колдобины, а мягкий, живительный дождик.
Весело плескалась вода, скатываясь с шиферной крыши. Перед окном радостно трепетала белыми лепестками цветов еще безлистая абрикоса.
Шкрамада рвался в поле. Ему хотелось убедиться, воочию увидеть, что всюду, во всех бригадах идет дождь. Напрасно он отпустил вчера своего шофера вместе с безотказным газиком в город проведать сына-студента. Но ведь в конце концов можно поехать в степь и на своей «Волге». Это выдумки, что размокшие дороги не для нее. Вывезет. Не раз проверено...
Не успел Богдан Яковлевич вывинтить скрипучий, давно не мазанный винт гаражного запора, как на крыльце появилась жена:
— Захотелось снова среди поля застрять? Но сегодня тебя никто не вытащит. Имей в виду.
Бывало, что и застревал. Все бывало. А может, он никуда и не поедет. Просто походит около машины, осмотрит ее. Вон сколько времени даже гаража не открывал...
Но Ганна знает, что муж не усидит дома. И ничто его не удержит.
— Ты ж хотя далеко не заезжай. Вдруг сегодня Ольга и Николай приедут?..
Ганна с самой весны ждет дочь. А той все некогда. Она — ничего не скажешь — работящая. От горячей работы не прячется. Но Богдан Яковлевич знает настоящую причину отговорок дочери: не хочет являться с пустыми руками, зарабатывает в новом колхозе почет. И заработает. Она упрямая. Да и потом: было ж с кого брать пример...
Богдан Яковлевич выкатил машину на площадку перед гаражом. По крыше забарабанили струйки дождя. Он представил: будто сидит в полевом вагончике и пережидает непогоду, а вокруг зеленые бескрайние нивы...
Смежил глаза. И увидел давно умершего отца: высокого, худощавого, с добрыми грустными глазами. Лишь в такую вот хлеборобскую благодать его глаза веселели. И он тоже не мог усидеть дома. На голову надевал мешок и брел в поле, на свою бедняцкую узкую нивку — наблюдал, как прорастают под весенним дождем его осенние надежды... Богдану Яковлевичу не надо накрываться мешком. И грязь месить ногами не надо. Да и нивы доверены ему огромные — не окинешь взглядом.
Вышел из машины, открыл настежь ворота, виновато посмотрел на залитое дождем окно, у которого стояла, осуждающе покачивая головой, жена, сел за руль.
Застоявшаяся «Волга» резво выскочила на просторную улицу, помчала за село.
Возвратился Богдан Яковлевич лишь к обеду. Утомленный, испачканный грязью, как и его машина, но довольный поездкой.
Во дворе, под белой шапкой абрикосы, стоял красный «Москвич» зятя. Шкрамада поставил свою «Волгу» рядом: пусть дождь отмывает. Заглянул в «Москвич». На заднем сиденье увидел шерстяной жакет дочери. «Явилась все же».
Как бы там ни было, но Шкрамада любил «своевольницу». И зятя любил: общительный, добрый и, главное, тоже трудяга — знатный комбайнер.
Сквозь открытое окно долетел смех дочери: беззаботный, какой-то самодовольный.
«Ну, ну, сейчас ты у меня похохочешь, — рассердился Богдан Яковлевич. — Ишь, совсем забыла порог дома своих родителей».
Ганна накрывала на стол. Зять Николай, высокий, стройный, угождал ей: резал хлеб. А Ольга сидела на диване. Она была подозрительно располневшей. Просторное в больших ромашках платье делало ее какой-то солнечной, лучистой. Шкрамада мысленно улыбнулся. Ясно: жизнь новую вынашивает. Ну, разве можно ей теперь говорить что-то обидное.
Богдан Яковлевич провел шершавой ладонью по небритому лицу, подошел к дочери, поцеловал в щеку:
— Заявилась все же. — Ему показалось, что в глазах Ольги промелькнула какая-то дерзкая уверенность, и он уколол: — Что-то от тебя табаком пахнет...