Биверли Бирн
Неугасимый огонь
КНИГА ПЕРВАЯ
Шел 1380 год. Сад при дворце Мендозы, что в Кордове на юге Испании был погружен во тьму. Ночь была безлунной, лишь тусклый свет далеких звезд и единственный фонарь на фасаде дворца освещали три таинственные, согбенные человеческие фигуры, в одной из которых, судя по очертаниям силуэта, угадывалась женщина.
Ночь была холодной, но все трое, стоя на пологом склоне гранитного обнажения, созданного самой природой, обливаясь потом и выбиваясь из сил, поднимали на толстых веревках огромную гранитную глыбу.
– Отец, вся эта затея – чистое безумие, – раздался приглушенный, отчаянный возглас.
Мужчина, к которому были обращены эти слова, продолжал, сипло дыша, напрягая последние силы, неистово тянуть веревку на себя. Опустившись от изнеможения на колени и жалобно глядя на отца, юноша продолжал причитать:
– И сколько еще мы так сможем выдержать?
Каждый мускул Бенхая, отца юноши, трясся от напряжения, острая боль пронзила руки и грудь, ноги отказывались держать.
– Сколько нужно, Натан, – прохрипел он, бросив в его сторону жесткий взгляд.
Юноша, чуть не плача, поднялся с колен и все вместе, рванув за веревки в последний раз, они втащили глыбу на возвышение.
– Все, закончили, – выдохнула женщина.
С бешено колотящимся сердцем она опустилась на землю и принялась обмахивать себя подолом платья.
– Нет, Раша, это не все, – устало глядя на жену, произнес Бенхай, – это лишь начало.
Старинный, еврейский род Мендоза из поколения в поколение занимался ростовщичеством. После каждой удачной сделки глава рода вместе с компаньонами делили прибыль. «Это – на налоги и наше житие-бытие», – всегда говорил Мендоза, раскладывая и отодвигая кучки золотых дукатов в сторону. – «А это – на будущее».
То, что откладывалось Мендозой на будущее, пряталось в тайнике, который был оборудован в саду дворца на склоне гранитного обнажения. Запасы дукатов в тайнике мало-помалу увеличивались. Кроме денег припрятывали и другое – вклады Раши. Они носили ярко выраженный личный характер и Бенхай был против того, чтобы жена с ними расставалась, но Раша сумела убедить мужа в том, что и их следует положить в тайник.
В последние дни Бенхая обуревали странные предчувствия. Накануне утром, глядя на багровый восход солнца, Бенхай ощутил страх надвигающейся беды… Он знал, что багровый восход – предвестник грядущего пожара. Гранитная глыба, установленная Бенхаем, его женой и сыном надежно укрыла тайник. Веревки были смотаны, следы изнурительной ночной работы уничтожены и ничто не нарушало первозданной красоты окружающего пейзажа.
17 июня 1391 года разразилась буря, которую предсказывал Бенхай. Неистовствующая толпа дотла сожгла еврейский квартал Кордовы. Не уцелел и дворец, принадлежащий Мендозе. Этот день стал последним для двух тысяч евреев, трупы которых остались лежать, разлагаясь на жаре в пыли городских улиц. Но семья Мендозы уцелела. Дождавшись в укромном месте окончания погрома, Бенхай и Натан вернулись туда, где некогда стоял их дворец и убедились в том, что сооруженная ими фальшивая стена над тайником осталась целой и невредимой.
Возвышаясь над обугленными, почерневшими останками того, что было когда-то их домом, а теперь олицетворяло мерзость запустения, раскачиваясь в молитве, как из века в век раскачивались его предки, старик словами древнего псалма возопил об отмщении. «На реках Вавилона…» Затем голос его замер, помедлив, старик продолжал: «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя…» Пение Бенхая подхватил Натан. «Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен тот, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен тот, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»
1
Синагога в Бордо была тесной и неуютной. Она представляла собой небольшую комнату, расположенную в подвальном помещении очень старого дома. Рассеянный дневной свет все же пробивался через тьму сквозь проделанные у потолка отверстия. Эти отверстия представляли собой едва различимые щели в верхней части наружной стены дома, стоявшего на причудливом изгибе узкой аллеи. Внутри храма перед аркой с посланиями Торы была, зажжена лампада. Днем и ночью ее свечение придавало тьме красноватый оттенок.
Несмотря на то, что ни одному еврею быть французским подданным не дозволялось, властей, тем не менее, устраивало их проживание во Франции. И арка, и охранявший ее священный огонь, да и сама синагога вот уже около трех столетий не подвергались осквернению, что давало основание Бенджамину Валону, перешагнувшему порог своей шестьдесят третьей весны в этом, 1788 году, считать себя счастливым человеком.
– Ты только представь себе, моя маленькая Софи, наш народ отправляет молитву в этом месте, начиная с пятнадцатого века, – не уставал повторять старик своей пятилетней внучке. – Ведь это чудо. Помнишь, Софи, что я тебе рассказывал о тех далеких годах, когда в 1642 году испанские король и королева изгнали всех евреев из своего королевства и наши предки переселились в Бордо. Никогда не забывай, что мы – сефарды, испанские евреи. У нас легендарное прошлое.
История рода, Бенджамина Валона приводила его в восхищение. Самостоятельно выучив испанский язык, он с восторгом предавался чтению книг о солнечной Испании и мечтал когда-нибудь там побывать. Софи слушала дедушку внимательно и даже кивала головой в знак согласия с тем, что рассказывал умудренный жизненным опытом Бенджамин, но в действительности Софи вряд ли понимала о чем шла речь. Ей же было всего лишь пять лет. Понятие о прошлом и будущем мало что говорило ребенку, но она предпринимала попытки понять дедушку и задавала вопросы.
– А почему испанский король заставил нас уйти из Испании? – вопрошала она.
– Короля Испании звали Фердинанд, женой его была королева Изабелла и они хотели, чтобы все в их королевстве верили в одного Бога – Христа, – объяснял Бенджамин.
– Но ты ведь сам мне говорил, что есть только один Бог…
– Верно, Софи, верно… Но… – и дед начинал один из своих длинных рассказов. Старик понимал, что малышке Софи трудно было разобраться в том, что он говорил, но это для него не играло никакой роли. Он обожал свою единственную внучку и те часы, которые проводил с ней, сами по себе уже были восхитительными в череде мирных, спокойных дней на закате его сложной, но удачной жизни.
Его отец был уличным торговцем, разъезжавшим по улицам на повозке, груженной поношенной одеждой. Сегодня семья Валон владела лавкой, торгующей предметами мужского туалета. На семью Валон работало тридцать портных, которые обслуживали всех щеголей юго-западной Франции. Добившись всего этого к 1783 году – году рождения Софи, Бенджамин, давно овдовевший, решил уйти на покой и оставил дело своему сыну Леону – отцу Софи.
– Теперь, папа, у тебя будет достаточно времени для молитв и чтения книг, – сказал тогда молодой человек.
– И для того, чтобы проводить время с твоей красавицей-дочерью, – добавил старик.
Какими же сладостными были эти последние пять лет. Ребенок приводил его в восторг, наблюдать за ней уже было для Бенджамина счастьем. Софи была восхитительным ребенком: прекрасные черные и густые волосы локонами обрамляли лицо, а розовые щечки излучали здоровье. Медно-золотистый цвет кожи Софи ласкал взгляд, но самое притягательное в ее облике были глаза. Как ожидалось в семье, глаза у Софи должны были быть карими, но природа решила вдруг пошалить и наградила малышку огромными глазами цвета сияющего аквамарина. Когда они вспыхивали, это походило на игру света в гранях бриллиантов. Не будь у девочки этих глаз, она без сомнения была бы очень привлекательной, но они у нее были и это уготовило Софи Валон судьбу красавицы.
Рашель, жену Леона, красавицей назвать было нельзя и Бенджамин подозревал, что к дочери она испытывает ревность. Она мало времени проводила с дочерью, предпочитая воспитанию Софи ежедневную работу в ателье возле мужа. Для того, чтобы приглядывать за девочкой, наняли чужую женщину, но истинным воспитанием Софи занимался сам Бенджамин. На его глазах она делала первые шаги: он лечил ее от неизбежных детских хворей, обучал ее чтению и счету, а если ему случалось куда-нибудь пойти, то малышка отправлялась вместе с ним, ухватившись за его руку. И почти каждое утро они вместе шествовали по улицам по неизменному пути – к очень старым домам, затем вниз к ступенькам узкой лестницы, которая вела в синагогу. И каждый раз, едва они переступали порог храма, Софи задавала один и тот же вопрос: