Когда я заканчиваю, то понимаю, что Твитч очень сильно сжал мою руку. Я смотрю вверх и вижу его плотно сжатую челюсть.
Я пытаюсь отшутиться:
— Мама не была такой уж плохой, у нее просто был плохо развит материнский инстинкт, и она много работала, чтобы держаться подальше от отца. — Выражение его лица не меняется, и я добавляю: — Эй, послушай, он никогда и пальцем меня не тронул.
— Жестокое обращение – это жестокое обращение. Обращаться подобным образом со своим собственным ребенком... делает это в десять раз хуже. Он, возможно, и пальцем не тронул тебя, но это не делает ситуацию менее болезненной для ребенка.
И он прав на все сто. Плохое обращение причиняет боль независимо от формы его выражения.
Я дергаю его за пальцы:
— Расскажи мне, что случилось там в продуктовом магазине.
— Только, если ты расскажешь мне о своей жизни на улице.
Я тут же соглашаюсь:
— По рукам.
Он откашливается:
— Ну ладно. Итак, я очень долго был уличным ребенком. До того, пока не попал в тюрьму. Я частенько подворовывал в магазинах, потому что, эй, мне надо было что-то есть, так ведь? Все продуктовые магазины напоминают мне то ощущение быть пойманным и загнанным в ловушку. Я не был там долгое время и даже не помнил, почему. До сегодняшнего вечера.
Мысль о том, что он чувствовал себя как загнанное в ловушку животное, заставляет мой желудок сжаться. Мне жаль, что я не могу стереть эти его воспоминания. Мне жаль, что я ничем не могу ему помочь. Это не оправдывает его отвратительного поведения с продавцом в магазине, но теперь я понимаю его намного лучше.
Переплетая наши пальцы, я говорю ему:
— В следующий раз, я не отойду от тебя. В следующий раз, мы будем делать покупки вместе и каждый раз, когда ты почувствуешь, что что-то накатывает на тебя, просто говори мне, что нам нужно уйти и мы уйдем. Хорошо?
Он не отвечает на мой вопрос, вместо этого, он меняет тему:
— Ты на улице. Рассказывай.
Я пожимаю плечами:
— Ладно. Я ушла из дома с пятьюдесятью долларами в кармане, которые я украла у мамы и с рюкзаком полным одежды. Я бродила по окрестностям, садилась в автобусы, особо не заморачиваясь их направлением и старалась быть незаметной. И вот как-то так, я оказалась в Чикаго. Было не так уж плохо. Я встретила много хороших людей на улице. Девочка, с которой я сблизилась, Френ, стояла на шухере, пока я пробиралась к людям во дворы и крала то, что мы могли бы использовать или продать за деньги, чтобы купить еду. Мы проделывали это месяцами и ни разу не были пойманы и поэтому расслабились. — многозначительно смотрю на него и говорю. — Слишком расслабились. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я.
Он ухмыляется:
— Вас поймали.
Я улыбаюсь:
— Ага. Меня задержали. Пожилая женщина, владелица того дома вызвала копов, потому что я сильно шумела. Я не замечала их, пока мне не зачитали мои права и не увели к патрульной машине. Они знали, что я была несовершеннолетней. Я не сказала ни слова. Ни единого слова полиции. Я так боялась, что они отправят меня домой. Вернут туда, откуда я так отчаянно пыталась сбежать. Я совсем не ожидала, что меня поместят в социальный приют и предоставят мне место для ночевки, пока они собирали обо мне информацию.
Я смеюсь, хотя мне вовсе не смешно:
— Загвоздка в полицейских состоит в том, что ты не догадываешься, насколько они умны. Они выяснили, кто я такая. Я провела неделю в социальном приюте, благодарная за то, что у меня была кровать и еда, что я даже не обращала внимания, какие решения принимались относительно моей жизни, — мое лицо вытягивается. — Они связались с мамой, — смотрю вверх на Твитча и печально улыбаюсь. — Она не захотела, чтоб я вернулась, — мое горло сжимается, и я откашливаюсь, чтобы скрыть это. — Прошла неделя после визита полиции ко мне в приют. Старший офицер спросил меня хотела бы я там остаться, — мои глаза наполняются слезами, и я ловлю ртом воздух, — или предпочла бы стать вновь чьей-то дочерью.