Ах, какой ужас! Какая удивительная, волнующая история! Ах, как бьются, замирают и сладко трепещут женские сердечки от этих страшных и соблазнительных слов!
Сам же Габриель был далек мыслями отсюда. Не было ему дела ни до праздных зевак, ни до их похотливых спутниц. И до судей, мрачно хмурившихся под напудренными завитыми париками, разбирая пиратские деяния Габриеля, ему не было дела.
Другие мысли, другие воспоминания грызли его сердце, томили душу. Снова и снова он слышал голос Шайны – то обещающий ему возмездие, то сообщающий о том, что вскоре она станет женой Йена Лейтона. Но сильнее – гораздо сильнее, чем горькие слова, – его мучили воспоминания о нежной коже и тонком аромате духов Шайны. Этот запах он чувствовал в ту ночь, когда в последний раз держал ее в своих объятиях. Этот запах он будет помнить до последней своей минуты.
Впрочем, ждать ему этой минуты осталось не так уж и долго – Габриель прекрасно все понимал и не отвлекался мыслями на неизбежное. Зачем?
И еще одна мысль не давала Габриелю покоя. Он не мог понять, он не мог поверить в вероломство Шайны. Как могла она лежать в его объятиях, отдаваться ему в залитом лунным светом саду – и в то же время знать, что участь Габриеля решена – ею! – и уже приготовлены цепи, в которые его закуют. Как могли одни и те же губы шептать слова любви – и слова обвинения, которое, безо всякого сомнения, могло означать для него только одно: смерть? Как могла одна и та же рука нежно ласкать его – и подписать эту ужасную, сулящую ему петлю бумагу.
«Обман… измена… предательство…» – медленно кружилось в мозгу Габриеля. Он оцепенело сидел на скамье подсудимых. Суд, доносы, допросы, приговор… Казалось, не было ему дела до всего этого. Шел спектакль, и Габриель был одним из актеров в этом спектакле. Актером, оказавшимся на сцене не по своей воле. И где-то впереди уже маячила последняя сцена. Декорации для нее были просты и хорошо известны: помост и виселица во дворе вильямсбургской городской тюрьмы.
Лицо Шайны вновь промелькнуло в памяти Габриеля. Сейчас ее прекрасные, блестящие голубые глаза почему-то смотрели на происходящее с Габриелем с плохо скрываемым удовлетворением. А губы – ее мягкие, сладкие губы – криво, мстительно ухмылялись.
Габриель крепко зажмурил глаза, но лицо ее не пропадало: оно продолжало стоять перед ним – насмехаясь, дразнясь, издеваясь.
Тонкое, изящное, красивое лицо.
Любимое.
Ненавистное.
Габриель подумал, что если бы непредсказуемая судьба дала ему свободу – бывают же чудеса на свете! – он непременно нашел бы Шайну. Где угодно, на любом конце земли. Потратил бы годы, но нашел, и – отплатил бы ей за предательство. Смотрел бы, как стекленеют ее глаза, слушал бы, как лепечут нелепые слова оправдания непослушные, онемевшие губы.
Она будет молить о пощаде, но не получит ее.
Сердце Габриеля будет глухо к ее мольбам. Оно превратилось в кусочек льда, и в нем нет места ни жалости, ни сочувствию – только холод, только безразличие и презрение. Презрение к женщине, обманувшей, предавшей, усыпившей его своею ложью…
Габриель вздрогнул, услышав свое имя. С трудом оторвавшись от своих мыслей, он понял, что к нему обращается один из судей.
– Вы признаны виновным в совершении тех преступлений, в которых вам предъявлено обвинение, – торжественно и медленно прозвучали слова судьи. Пышный завитый белый парик качнулся у него на голове. – Желаете ли добавить что-нибудь, прежде чем будет оглашен приговор?
– Мне нечего сказать вам, – заявил Габриель.
И не солгал.
Все, что он хотел бы сказать, предназначалось не для суда, не для любопытной публики, а для прекрасной юной женщины с голубыми, словно сапфиры, глазами. Но между Габриелем и этой женщиной пролегла вода.
Много воды. Целый океан.
Судья внимательно взглянул на зажатый в его руке лист бумаги и высоким, звенящим в тишине притихшего зала голосом начал читать приговор Габриелю и его команде – экипажу «Золотой Фортуны»: «Вы будете доставлены к месту казни непосредственно из городской тюрьмы. На месте казни вы будете повешены и будете оставаться на виселице, пока не умрете.
Да помилует господь ваши грешные души!»
В зале раздался шум. Кто-то из зрителей-мужчин начал выкрикивать оскорбления в адрес приговоренных, кто-то принялся аплодировать, приветствуя приговор. А женщины… Ну что ж, скажем честно: не одно сердечко болезненно сжалось при мысли о том, что скоро, очень скоро этого высокого статного красавца, с отрешенным видом сидящего на скамье подсудимых, не станет.
В шуме и суматохе, воцарившихся в зале суда, никто не обратил внимания на странную, закутанную в черное фигуру, сидящую в укромном месте. Когда приговор был оглашен, фигура поднялась и неторопливо пошла к ближайшим дверям. На закутанного человека никто не обратил внимания: ни сидевшие рядом зеваки, ни судьи, ни подсудимые. И слава богу. Если бы присутствующим открылось, кто находится под плотной черной тканью, неизбежно разразился бы скандал.
Отойдя немного от здания суда, загадочная личность откинула за спину тяжелый, жаркий капюшон. Под капюшоном показалось лицо – красивое, женское. Сверкнули на солнце серебряные пряди волос, влажно блеснули наполненные слезами глаза – голубые, но не совсем того оттенка, что виделся то ли во сне, то ли наяву сидевшему на скамье подсудимых капитану пиратов.
Ребекка – а это была именно она – остановилась, ухватившись за ствол росшего возле обочины дерева. Она вдруг почувствовала страшную слабость. Ей, конечно, не стоило появляться в суде. Слишком многие в Вильямсбурге знали о ее помолвке с Габриелем. Можно было без труда представить, какой гул раздался бы, если бы она появилась в зале суда. Ребекка знала все это, но ничего не могла поделать с собой. И тогда она решила прибегнуть к помощи черного плаща с капюшоном.
Ребекка смахнула со щеки слезинку.
Когда она под видом Шайны явилась несколько дней назад к властям и дала свои обвинительные показания, ею двигали понятные чувства – горечь, злоба и ненависть к Шайне и Габриелю. И желание у нее было естественное: сделать так, чтобы ее враги никогда не смогли бы быть вместе. Уж если она, Ребекка, не может стать женой Габриеля, пусть тогда и он лишится своей драгоценной Шайны.
Но сегодня она пришла в ужас от того, что наделала, когда увидела Габриеля на скамье подсудимых: бледного, закованного в кандалы, ожидающего известного заранее приговора вместе со своей верной командой. Только в суде она поняла, что не просто разлучила навеки Габриеля и Шайну, но и приговорила к смерти – небрежно, походя, одним росчерком пера – еще, как минимум, дюжину человек – весь экипаж «Золотой Фортуны».
«Нет! – тут же одернула себя Ребекка. – Все обстоит иначе, и нет на мне никакой вины».
Что, разве Габриель – не пират?
Пират. А значит – для общего блага его просто необходимо было поймать, осудить и приговорить к смерти. Иной судьбы у него не могло быть в любом случае – он сам определил ее, выбрав свой промысел. Так что он сам, сам – первая и главная причина своих несчастий. А Ребекка… Ну, что – Ребекка? Да, она подтолкнула события, навела власти на след. А что, нужно было поступить по-другому? Простить этому двуличному негодяю его обман, посмотреть сквозь пальцы на роман, который он крутил с ее собственной кузиной? Спокойно позволить грязному пирату удалиться на купленную за кровавые деньги плантацию и жить там в свое удовольствие? Где же правосудие? Где законное и неотвратимое возмездие?
Нет, нет, ее вины ни в чем нет!
Окончательно успокоилась Ребекка уже в зале суда, когда услышала крики собравшихся. Чего только не выкрикивали они, каких только наказаний не призывали на головы пиратов! А с их капитаном толпа требовала поступить особенно сурово. Чем Габриель Форчун лучше печально знаменитого капитана Кидда? А того, как известно, не просто казнили, но обмазали уже мертвое тело грязью и оставили висеть на цепях в назидание и устрашение всем. Так почему бы не устроить такую же показательную казнь и над капитаном Форчуном? Хорошо бы, говорили они, повесить его труп в устье реки на всеобщее обозрение, и пусть себе болтается там, покуда не останется один скелет.