Дима почувствовал, что его нутро перегрелось и плюется паром. Тут надо будет заниматься сыщицкой работой, пробираться в государственные конторы под покровом ночи, выкрадывать документы, заново изучать улики, заново опрашивать свидетелей… Стреляли среди бела дня, на лестнице муниципального здания. Убийца прятался у всех на виду. Эх, жалко, что учительская забастовка кончилась! Конечно, и учителей тоже жалко, но если б не ходить на уроки, у Мстителей было бы гораздо больше времени на свое первое серьезное дело. Вдобавок и родителям вместе со всем городом было бы не до них. Дима вспомнил, как бедные учителя днем и ночью лежали на раскладушках под толстыми одеялами или бродили по школьным коридорам, будто привидения. Его любимая учительница Рита Павловна упала в обморок у него на глазах, когда он с одноклассниками пришел ее навестить, и ему в голову не лезло ничего, кроме смешных названий частей цветка, которые они проходили по ее предмету, биологии, всего за неделю до этого. Пестик, рыльце, завязь. Тычинки, цветоножка, чашелистик. Теперь ему стало стыдно. Тоже мне герой, сам лезет на телевидение, а учителям такого желает!
И тут его огорошило: да он уже на телевидении! Прямо в эту минуту. И ноги у него чешутся так, что спасу нет.
Он снова остановился. Зрители загудели еще до того, как режиссер успел крикнуть «стоп».
Ближний к Диме оператор распрямился.
— Есть время покурить? — спросил он.
На Диму снова налетела Анна Глебовна. Ее вздувающаяся шея покрылась красными пятнами.
— Может, пускай кто-нибудь другой начнет, а потом дадим Ушакову еще попробовать? — робко пискнул кто-то из родителей.
— Мои ребята могут начать, — предложил учитель, которого Дима знал по училищу. Его Фаина Григорьевна тоже не любила. Он тоже был халтурщик. — Они выучили свои пьесы вдоль и поперек. У нас все про кукол: «Болезнь куклы», «Похороны куклы» и «Новая кукла». Мы никого не задержим.
Кое-где в рядах зрителей заговорили уже в полный голос. Режиссер мялся перед осветительной панелью, листая блокнот.
— Моя дочь очень старалась! — крикнула одна из матерей. — А нам сегодня еще к врачу надо. Мы не можем здесь целый день сидеть!
Тик-так, тик-так… уже 12:12. Часы как будто усмехались Диме всем своим круглым лицом-тарелкой.
— Тише! Тише, пожалуйста, — попросил режиссер. — А что если пригласить сюда его мать? Или учительницу? Где они?
— Бесполезно, — сказала Анна Глебовна и посмотрела на Диму так, словно хотела откусить ему голову.
Он представил себе, как его мать выволокут из глубины комнаты на сцену, под лучи прожекторов. Он не помнил, чтобы она когда-нибудь говорила у всех на виду. На его памяти она вообще ничего не делала у всех на виду. Бедная, бедная мама!
У него в носу стало набухать что-то соленое. Неужто он сейчас разревется? Только этого не хватало! Теперь еще и в животе урчит. Утром мать приготовила ему особый фестивальный завтрак. У них нечасто бывали яйца, а когда они в последний раз ели мясо, он и вовсе забыл. Уже который месяц матери выдавали зарплату натурой, продуктами из школьного буфета — хотя надо признать, что дома они почему-то казались заметно вкуснее. Но этим утром она накормила его как перед решающим сражением. Две сосиски походили на короткоствольные пушки, покрытые розовой ржавчиной после героического участия в наполеоновских войнах, а также в Великой Отечественной войне и американской войне за независимость. Роль ядер выполнял зеленый горошек. Дима получил не меньше половины банки, а мог бы попросить и целую — боеприпасов много не бывает. Глазунья из пары яиц изображала врагов — пронзенные пятизубым копьем-вилкой, они залили своей кровью все поле боя, демонстрируя, что не может быть пощады в борьбе за… против фашистов. Да-да, фашистов! У них кровь желтая, как яд. Та-та-та-та-та-та, ды-дыщ, та-та-та-та-та-та, ды-дыщ, пу-у, пу-у-у-у!
— Надо кого-то вызвать, — сказал режиссер. — Ушаков! Эй, Ушаков! Кто-нибудь, сделайте что-нибудь!
Хватит же, хватит! — взмолился Дима, обращаясь к самому себе. Он уткнулся лицом в ладони. Кто вообще придумал эту игру на фортепьяно? Мать, кто же еще. А зачем? Ничего героического из этого не вышло — сплошные мучения, причем для всех. Когда Дима трепыхался, расплющенный могучей пятой Фаины Григорьевны, мать болезненно переживала за него. Когда ему что-то удавалось, он замечал, что в ее взгляде мелькают подозрение и страх. Однажды он застал ее дома за пианино: она сидела с закрытыми глазами, облокотившись на крышку клавиатуры, и не шевелилась. Он хотел спросить ее, все ли в порядке, но в комнате стояла такая тишина, какая бывает, когда дирижер оркестра поднимет палочку. Насыщенная будущим — а может, прошлым. Такую тишину не нарушают. И он закрыл дверь и на цыпочках ушел в кухню.