Они смотрели друг на друга, будто не понимая, во сне или наяву случилось все только что происшедшее перед их глазами. Наконец Джоан подошла к бывшему корсару и протянула ему руку:
— Джо, дитя мое, — сказала она, — простишь ли ты меня за то, что я тебя не понимала, что обвинила тебя, поверив доносу человека, которого ты сейчас уничтожил?..
Но он прервал ее:
— Вы и сами были жертвой этого человека. Никогда я не осуждал вас, и в дни моих бедствий моя мысль обращалась к вам, как к добру, как к свету. Не вам ли, — продолжал он, воодушевляясь, — я обязан всем? Не вы ли издали следили за моим воспитанием, не вы ли вооружили меня для борьбы? Только благодаря вам я смог сделаться тем, что я теперь есть, да. Вас простить… но даже если бы вы и были виновны, разве я мог бы вас судить? К вам я чувствую такую глубокую благодарность, такую привязанность…
Тихие слезы текли по ее щекам, и в порыве материнского чувства она раскрыла объятия тому, кто еще юношей был изгнан из ее дома. Он бросился к ней. С минуту они не могли оторваться друг от друга, потом Джоан спросила:
— А теперь… что ты думаешь делать?
Он поднял голову, и мрачная складка обозначилась на его лбу. Но ответ прозвучал спокойно и твердо.
— Я думаю разработать богатства Золотого острова. Я хочу устроить судьбу всех этих честных людей, которые помогали мне в моем смелом предприятии. Их преданность и самоотреченность сделали мой успех возможным. Справедливость требует, чтобы я позаботился об их счастье.
— А о самом себе не подумал? — спросила Джоан.
— О себе?
— Да, как ты будешь жить один, далеко от всех, на этом островке, затерянном посреди океана? Разве ты никогда не мечтал о семье, о…
Джо вздрогнул и почти резко прервал говорившую:
— Нет… Я должен отказаться от всего этого. Я принадлежу не себе, а людям, которые мне всецело доверились. Кто согласится при таких условиях связать свою судьбу с моей? Какой девушке я мог бы сказать: будьте женой человека, который, может быть, всю жизнь будет жить вдали от света, от цивилизованных центров?
— Той, на которой лежит тот же долг, — проговорил нежный голосок Маудлин.
Экс-корсар взглянул на нее. Она стояла смущенная, с опущенными глазами. Джо как будто не находил ответа. Джоан взяла его руку и вложила в нее руку дочери.
— Ради лорда Грина возьми на себя все заботы о жизни этого ребенка, который обязан тебе всем, — проговорила она растроганным голосом. — Я была виновата перед тобой, Джо, позволь мне загладить мою вину, сделавшись твоей матерью.
На этот раз молодой человек был не в силах сопротивляться. Безграничная радость осветила его лицо, и он, улыбавшийся перед опасностью, мужественно встречавший неудачи и удары судьбы, не мог удержаться от слез перед этими женщинами, любовь к которым наполняла все его существо. Вдруг послышались шаги. Кто-то быстро шел к ним, крича на ходу:
— Сэр Джеймс, сэр Джо, поспешите к нам на помощь!
Это был Арман Лаваред. Вечно смеющийся француз был неузнаваем. На его лице было написано страшное горе, и все вздрогнули, а мрачное предчувствие сжало их сердца.
— Что случилось?
— Робер сейчас убьет Ниари!
— Убьет Ниари?
— О! Это мстительное животное большего и не стоит. Но не надо, чтобы он его убивал, ведь только один Ниари может избавить Лотию от смерти.
— Что вы говорите?
— Она умирает, она уже без памяти. Чтобы ее спасти, необходимо, слышите, необходимо, чтобы Ниари согласился признать, что мой кузен — не Танис. Может быть, вам и удастся этого добиться, а мы бессильны.
— Иду, — просто сказал Джо. — Дай бог, чтобы ваше предположение оправдалось.
И в сопровождении Джоан и Маудлин Притчелл последовал за Лаваредом. Они вскоре подошли к домику Лотии. Дверь была открыта, как в любом доме, где есть покойник. Они вошли в переднюю. Из комнаты Лотии сюда доносились ее жалобные стоны. Войдя в комнату умирающей, они в изумлении остановились на пороге. Ниари, уже связанный, лежал на полу, а Робер, с револьвером в руке, склонился над ним. Черные, полные ненависти глаза Ниари не опускались перед бешеным взглядом Робера.
— Ее последний вздох, — говорил в эту минуту француз, указывая на постель, где умирала Лотия, — ее последний вздох будет и твоим последним вздохом.
Египтянка страшно изменилась, болезнь сделала свое черное дело: лицо ее обострилось; ввалившиеся щеки были почти прозрачны. Отчаяние души разрушало тело, и конец, видимо, был недалек.