Эти мысли смутили было Оллсмайна, но скоро ему удалось отогнать их.
– Ну, все это пустяки! – произнес он вслух. – Теперь для меня самое важное, чтобы этот Лаваред освободил меня, а потом я найду средства заставить его держать язык за зубами.
Вдали часы пробили половину шестого.
– Еще полчаса! – проворчал повешенный.
Но в эту минуту справа от него послышались шаги, и Оллсмайн прислушался.
– Кто бы это мог быть? – пробормотал он. – Ворота-то еще заперты.
Не успел он закончить этой фразы, как шаги послышались и слева.
– И еще кто-то!
Шаги приближались, и вскоре на площадку с двух разных сторон вышли два молодых человека. Оба блондины, оба одеты по последней моде, оба в светлых перчатках, оба с моноклями и, что всего характерней, оба с записными книжками и карандашами. Они, видимо, не очень обрадовались встрече. Но тотчас же, подавив невольный жест досады, они обменялись любезными улыбками и пожали друг другу руки.
– И вы здесь, дорогой собрат? – спросил один.
– Как видите.
– Я должен признаться, что в распоряжении редакции «Нью-Сидней ревью» находится король репортеров.
– Считаю своим долгом отметить, что в распоряжении редакции «Инстантейниос» находится их император.
– Вы слишком любезны.
– Не более, чем вы…
– Вы явились сюда…
– Для интервью.
– И я также.
– Значит, «Нью-Сидней ревью» получило известие от корсара Триплекса?
– Да, вероятно, и ваша редакция тоже?
– Тогда начнем?
– Начнем. И по окончании – каждый в свою редакцию. Устроим матч, чья статья выйдет раньше.
– Идет.
Оба весело рассмеялись и, одновременно сняв шляпы, обратились с почтительным поклоном к повешенному, который ответил на это страшной гримасой. Оллсмайн не пропустил ни слова из предыдущего разговора. Он ясно понял, что корсар принял меры, чтобы ударить его посильнее и что удар его не пропал даром. Для обеспечения огласки приключений Оллсмайна он сообщил о них в редакцию газет.
Бешеный гнев охватил сэра Тоби, когда он увидел себя на виселице, со связанными руками и ногами, в полной власти репортеров. Никогда еще положение интервьюируемого не было печальнее. Теперь ему уже нельзя было надеяться, что его приключение не получит огласки. Весть о нем разойдется сегодня же утром в тысячах экземпляров, в каждом доме будут хохотать над его злоключениями.
Вдруг он вздрогнул, услышав характерный звук защелкавших фотографических аппаратов. Камера – необходимая принадлежность каждого австралийского репортера. И пока Оллсмайн предавался своим размышлениям, его изображение на виселице было увековечено на чувствительной фотографической пластинке.
Как бы не замечая бешеного взора, который бросил на них Оллсмайн, журналисты одновременно поклонились и проговорили с трогательным единодушием:
– Очень вам благодарны, сэр. Поза была великолепной!
– А, господа! – проворчал сэр Тоби. – Вы сделали бы гораздо лучше, если бы вместо того, чтобы шутить, достали бы лестницу и избавили меня от этого положения.
Репортеры с улыбкой переглянулись.
– Мы тотчас будем к вашим услугам. Но доступ к вам в высшей степени труден, и потому мы не можем не воспользоваться случаем интервьюировать вас. Мы вас не задержим. Сообщение корсара Триплекса ознакомило нас с самой сущностью дела. Получив это сообщение, мы тотчас же явились сюда. Но ворота были заперты, и мы перелезли через ограду. Нам необходимо сделать три вещи. Первое – снять ваш портрет. Это мы уже сделали. Второе – снять копию с надписи, которая висит у вас на груди. Это займет не более десяти секунд.
И репортеры принялись писать в своих книжках, громко читая вслух написанное. Оллсмайн смог, таким образом, познакомиться с надписью, что, впрочем, особого удовольствия ему не доставило.
На доске было написано:
«Корсар Триплекс мог бы, конечно, наказать Оллсмайна за преступления. Для этого достаточно было бы повесить его за шею, а не за плечи. Если он не сделал этого, то лишь потому, что предоставляет это британскому правосудию, у которого рано или поздно откроются глаза на этого человека».
– Готово! – разом объявили репортеры. – Теперь мы переходим к третьему делу. Соблаговолите, сэр, сообщить нам впечатления повешенного.
При этом коварном вопросе Оллсмайн не мог удержаться от ругательства.