Оллсмайн побледнел как полотно. От этих слов корсара у него и кровь в жилах застыла. Он вспомнил таинственный суд и понял, на что тут намекал Триплекс. Те, кого он насильно держит в склепе и в семье, были маленькая Маудлин и его жена Джоан. Неужели Триплекс может воскресить мертвую, а живую освободить от его власти?!
Как ни невероятно было это предположение, но Оллсмайн потерял веру в будущее… Наконец после долгого молчания он приказал поворачивать назад, в Сидней, не обращая ни малейшего внимания на любопытные вопросительные взгляды Лавареда. Оллсмайн за всю дорогу не вымолвил ни слова, в данном случае им руководили не осторожность, а простое нежелание разговаривать. Он был весь поглощен одной неотвязной мыслью, от которой у него по спине бегали мурашки. Этот Триплекс положительно преследовал его, а каждый безобидный прохожий казался ему заговорщиком. Он готов был арестовать все население Сиднея по подозрению в соучастии. Он был уверен, что у Триплекса множество сообщников, иначе он не смог бы так легко скрываться от полиции.
Доехав до дому, Оллсмайн отпустил свою свиту, рассеянно пожал руку Арману и вошел в подъезд. Какой-то смутный страх заставил его пройти на половину леди Джоан. Может быть, ее уже не было в доме, как, казалось, намекали слова корсара. Крадучись, он приблизился к двери той комнаты, где обычно сидела безутешная мать. Здесь он остановился и прислушался. Странно: ему послышался чей-то голос, кто-то в комнате был… Может быть, посланник Триплекса?
Сэр Тоби резко распахнул дверь.
Леди Джоан была одна. Она стояла, облокотившись на круглый столик, и прижимала к губам какую-то записку. С ее губ срывались несвязные, прерываемые рыданиями слова. При виде мужа она хотела спрятать записку, но это ей не удалось. Как тигр Оллсмайн кинулся к молодой супруге и с силой сжал ее руку. Бумага выпала. Оллсмайн порывисто развернул ее и стал читать.
«Мать, – говорилось в письме, – нас разлучило преступление, но правосудие не дремлет. Оно нашло для нас мстителя, с помощью которого мне скоро удастся быть возле тебя. Верь тому, что тебе пишет твоя Маудлин, счастливая от одной возможности сказать тебе: я жива».
Неслыханное бешенство овладело Оллсмайном. В безумном гневе он растерзал скомканное им письмо и замер на месте, как бы ища, на чем бы еще сорвать злобу. Взгляд его упал на портрет, перед которым так часто плакала Джоан. Он кинулся к картине, сорвал ее со стены и разорвал на несколько частей. Потом, швырнув на пол, принялся топтать ногами обрывки полотна и обломки рамы. Несколько успокоенный этой затратой физической энергии, он даже слегка устыдился своей дикой выходки и взглянул на жену. Во все продолжение этой сцены Джоан не двинулась с места, лицо ее сначала выражало удивление, потом ужас и, наконец, непонятную для него радость.
– Простите, – вымолвил наконец Оллсмайн, – я слишком поддался гневу.
Она молчала.
– Да, я виноват, но когда враги преследуют меня в моем же собственном доме…
– Враги? Почему же враги? – кротко возразила Джоан. – Тот, кто хочет отдать мне мою дочь, не может быть моим врагом…
– Так вы верите этим сказкам?
– Да, верю, – просто сказала Джоан.
У него снова вырвалось гневное движение, но она знаком остановила его.
– Безумие?! – скажете вы. Пусть так! Вы не были отцом и не поймете никогда, что я выстрадала. Но тело Маудлин не было найдено, и я никогда не теряла надежды. Это письмо доказывает, что я была права.
– Уловка бандита!
– Нет, я никому не делала зла. Даже бандит не посмел бы так посмеяться надо мной, не посмел бы сказать мне: мать!
– Короче: вы сноситесь с моими врагами.
– Я мать, я благословляю все, что дает мне надежду увидеться с дочерью.
Сэр Оллсмайн топнул ногой. Черты его лица снова исказились от гнева.
– Конечно! Какое вам дело, что все сговорились против меня? Ваш муж для вас никто!
Она с удивлением взглянула на него.
– Почему моя материнская привязанность так беспокоит вас?