Утром боцман привел из ближайшего селения корову, приобретенную на корабельные деньги. Ее зарезали, освежевали, и коку предстояло блеснуть своими талантами.
Овидько держал речь к матросам, устроившим перекур на баке. Облизываясь, он говорил:
— И до чего же я люблю, хлопцы, рагу! Побольше мяса, чуток картошки и такой, знаете, кругом жирнющий соус…
Любитель покушать и поговорить о вкусной еде, Овидько причмокивал и тянул носом. А из камбуза несся такой соблазнительный аромат… Ведь несколько недель на корабле питались одними консервами.
— Ух, хлопцы, и поснидаем же! — говорил восхищенно гигант.
Все с улыбкой слушали это огромное дитя, на которое с трудом влезали брюки самого большого на флоте, шестого, роста. Отвлекшись от разговоров о еде, Овидько по просьбе друзей рассказал о вылазке в логово врага.
— Сидим, значит, мы, корректировочный пост, в воронке от авиабомбы, — басил он, — а ихний танк, зеленый такой, будто жаба болотная, все крутится поблизости. Чего ему треба, не бачим, а только лавирует он вокруг нашей ямы. Туточки вы как раз и палить начали из главного калибра. Ну, немцам, конечно, не до нас стало. Это же ясно! Надо уносить ноги! Танк драпанул — да прямо через яму! Впопыхах чуть нас всех не передавил.
— А страшно было?
— Ни. Только земли в уши насыпало.
И он поковырял пальцем в ухе, словно в нем и до сих пор еще была земля.
— У тебя, голубь, сердце железное, — сказал ему военфельдшер Кушлак.
— Обыкновенное сердце. Человечье, — ответил на это Овидько.
И правда, у него было чуткое сердце. То он приводил на корабль собаку со сломанной ногой, то приносил подбитую рогаткой птицу. Отличный товарищ, он готов был пожертвовать для друга последней рубахой, последней щепоткой табаку. Он писал письма на Полтавщину. И горевал, что опускать письма стало некуда — «нигде почтовых ящиков нету»…
Из камбуза выглянул кок в белой, видавшей виды куртке.
— Время обедать, хлопцы.
Овидько заторопил Ильинова — ведь нынче он, Ильинов, «бачковой».
— А ну, мамаша, корми зараз детенышей.
— Хороши детеныши! — смеялся радист. — Каждый ухлопает по три миски супу, да по две — второго. От таких детенышей любая мамаша сбежит.
И радист поспешил с бачком на камбуз. Он возвратился с тарелкой черных сухарей, с мисками, ложками. Его «десятка» уселась в кружок. Дымящийся бачок, принесенный радистом, был опорожнен в два счета. Ильинов сбегал за другим. Теперь уже принялись за еду с чувством, с расстановкой, не обгоняя друг друга. Ильинов разделил мясо на порции — каждому по жирному куску.
— Дай бог здоровья той корове, — приговаривал Овидько.
Ему досталась мозговая кость, и он стучал ею по миске, вытряхивая мозг. Сухарь хрустел у него на зубах, как сахар.
— А теперь, Жора, — предложил Овидько, — тащи-ка рагу!
Но едва оно было принесено и разложено по мискам, как наблюдатель на мостике крикнул:
— Воздух!
Мигом было оставлено дымящееся, пахучее блюдо. Комендоры кинулись к орудиям. Два неразлучных друга, Перетятько и Кутафин, торопливо надев каски, встали к своим зениткам.
Черная тень накрыла своим крылом палубу монитора. С воем и свистом самолет скинул бомбы. Корабль встряхнуло.
— Черти бы тебя разнесли! — погрозил «юнкерсу» кулаком боцман Андрющенко.
Самолет взмыл вверх и, прерывисто гудя, готовился к следующему заходу.
— Вот яка ты гадюка! — вне себя закричал Перетятько.
Его зенитка работала с такой яростью, что «юнкерс», уже готовый войти в пике, вдруг отвернул и стал уходить восвояси.
— Нерва не выдержала! — крикнул вдогонку ему Перетятько, прекращая огонь. Человек бережливый, он не хотел истратить ни одного лишнего заряда.
— А я вот что скажу тебе, Миша, — обратился к другу Кутафин. — Думка у меня такая: не так страшен фашист, як его некоторые слабонервные размалювали… Утром мы его били? Били. Сейчас отвадили? Отвадили. А то ж разошелся, крылом накрыл, я думал — затмение солнца. Тю-у, проклятый!
— Кишка тонка, — подтвердил Перетятько, глядя на исчезающую вдалеке едва заметную черную точку.
— Ну, хлопцы, продолжай обед, — тут же призвал Овидько, собирая разбросанные по палубе миски. — Эх, пропало жаркое. Мамаша! — крикнул он Ильинову. — Принеси-ка еще супцу…
«Железняков» стоял неподалеку от Варваровской переправы, у берега, замаскированный, затемненный. Машины молчали. На палубе все словно вымерло. Матросы, свободные от вахт, спали.