— Это-то и неизвестно, — еще больше понизил голос корчмарь. — Может, она повесилась, а может — ее повесили.
— Чепуха, — возразил его зять. — Кому это понадобилось ее вешать? Почему? И как конкретно вы ото себе представляете?
Вопрос относился больше ко мне, чем к корчмарю. Мне, действительно, было трудно представить все конкретно, но я был удивлен, что уже второй человек предполагает, что женщина умерла не по своей воле.
— В милиции, — сказал я, — никто ничего подобного не говорил.
— Они ведь не дураки, — отозвался ветеринар, — но в селе чего только не болтают, а повод для разговоров — история с Царским. Теперь будут относиться с подозрением к смерти каждой старушки.
Меня интересовало именно это, для того я и пришел в село, чтобы разузнать подробности истории с Царским, поэтому как бы между прочим спросил:
— А что это за история с Царским? Что там произошло?
— В каком смысле? — посмотрел на меня внимательно ветеринар.
— Да вот эта эксгумация. Говорят, умер не своей смертью.
— Так говорят. Но это не доказано.
— Доказано! — с жаром возразил корчмарь. — Его задушили подушкой.
— Не верю, — скептически улыбнулся его зять. — Вчера откопали труп, а сегодня все уже известно.
Отодвинув стакан с вином, он встал из-за стола.
— Ты куда? — спросил корчмарь.
— Хочу заглянуть на овчарню в Луге, — ответил ветеринар, застегивая куртку. — Овцы начали ягниться.
— В такую погоду? На мотоцикле?
— А чем тебе не нравится погода? Снегу кот наплакал, а вы уже и испугались! Мотоцикл в порядке, движется нормально. До свидания! — кивнул он мне. — Хоть судьба и свела нас в связи с неприятным происшествием, лично я рад нашему знакомству. Вы бываете в корчме?
— Они ее завсегдатаи, — одобрительно откликнулся корчмарь.
— Ну, тогда вечером увидимся! — Ветеринар пошел к двери, но на пороге остановился и, посмотрев на меня, бросил на стол пачку сигарет:
— Курите, у меня есть еще пачка. — Он вышел прежде чем я успел его поблагодарить. Мне показалось, что он насмешливо улыбнулся. Послышалось радостное повизгивание собаки, стук захлопывающейся калитки, затем шум мотора. Я принялся нервно шарить в карманах в поисках спичек. Корчмарь наполнил опорожненные стаканы, перевернул котлеты на решетке. Отхлебнув вина, рассеянно произнес:
— А может, она сама повесилась. Она всегда была странной…
— Странной? Что вы имеете в виду?
— Не знаю…. Она была немного не такая, как все… Молчаливая, замкнутая… Муж бросил ее, от дочери ни ответа, ни привета… С Царским они были соседи…
Он умолк. Мы выпили, съели по куску мяса. Я не знал, как продолжить разговор. Вспомнились слова Антонова: «Инспектор уголовного розыска должен быть контактным человеком, уметь разговаривать и с царем, и с пастухом: доброе слово — ключ к каждому сердцу; человек — существо особое, он не может жить молча, как животное. Знаешь, Иван, — говорил он мне, — почему нет нераскрытых преступлений? В девяносто девяти случаях из ста все рано или поздно выплывает наружу. Преступник не может жить один на один со своим преступлением. Он может молчать год, два, десять, даже двадцать лет, но в конце концов заговорит. Слово очищает, освобождает. Почему, ты думаешь, Раскольников идет к следователю? Из-за угрызений совести? Да ведь у него есть свое моральное оправдание убийства старухи и Лизаветы. Следователь нужен ему, чтобы спасти себя самого. Так что ты должен уметь и говорить, и слушать, Но это, друг мой, природный дар — он или есть, или его нет…»
— А ваш зять — серьезный человек, — произнес я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Да, очень, — тут же согласился корчмарь. — Хотя он даже и не врач: он зоотехник, но у нас здесь и фельдшера, и зоотехника называют врачами, потому что они мастера своего дела. У них настоящая практика в отличие от ветеринаров с дипломами, которые превратились в администраторов. Нашего фельдшера, например, мы не променяли бы на самого известного врача-специалиста. Бабки на него молятся. Правда, в некоторых вопросах мы с зятем расходимся. Видите, какой я дом построил, — не дом — дворец, а они не хотят здесь жить, ютятся в двух комнатушках возле вокзала: хотят быть горожанами! Хоть бы уж город как город, а то… так, станция…
Городок внизу, по-моему, был очень уютным, но неизвестно почему все тут называли его «станцией».
— Значит, они живут там, а работают здесь?
— Он работает здесь. Дочка на станции, служит на почте. Еще по стаканчику?
Я вежливо отказался, хотя его вино действительно было выше всяких похвал.
— Виноградников здесь не видно, а такого вина я давно не пил.
— Виноград мы покупаем. Я езжу за ним далеко — в Сухиндол, в плевенский, в свиштовский районы. Моим главным конкурентом был Царский, но делал ли он вино этой осенью, не знаю…
— А наследники у него есть?
— Нету. Жил один, как волк-одиночка, в одиночку и помер. Кто свел с ним счеты — неизвестно и вряд ли будет известно…
— Интересно…
— Что интересно?
— Кому может мешать старик?
— Не знаю, — сказал корчмарь. — Может, кому-нибудь и мешал. Жизнь у него непростая.
Я уже приготовился слушать историю жизни Царского, как корчмарь вдруг умолк, посмотрел на часы, потом на гору мяса.
— У меня еще много работы, а в пять надо открывать. Сегодня корчма будет переполнена. Здесь новости — редкость, а за два дня их набралось, как за целый гол, Приятно было посидеть с вами. Приходите в корчму, когда у вас будет время, еще поговорим.
Он проводил меня до калитки, я оглянулся, опасаясь появления пса. Корчмарь засмеялся:
— Зять взял его с собой. Возит в коляске, как человека.
Площадь была пуста. Слег потемнел и лип к ногам. Я обрадовался: к утру весь снег растает и тогда можно будет увидеть следы под окном женщины. Проходя мимо ее дома, я замедлил шаги у ворот, они были на засове. Дом казался нежилым, как и дом лесника на другой стороне улицы. Все это, думал я, неслучайно. Что-то связывало Царского и эту женщину, но что? Мне нужен был ответ именно на этот вопрос, но я был здесь человеком со стороны, а крестьяне не любят рассказывать о своих сложных взаимоотношениях посторонним, особенно в такие моменты, как сейчас, когда жизнь вдруг выходит из накатанной колеи, и чужие люди начинают ею интересоваться.
Я без труда узнал дом, куда мы накануне привели женщину. Из трубы вился дымок. Я заглянул через ограду. Передо мной был обычный деревенский двор. Бродили куры. Пять или шесть овец лежали под навесом, жуя жвачку. Дом выглядел новым, он был одноэтажным, но на высоком фундаменте, с террасой. На террасе стояли цветочные горшки, накрытые полиэтиленовой шлейкой. Наверное, с геранью, которую вчера вечером хотели уберечь от снега. Если бы мы увели с собой женщину в дом отдыха, сегодня она была бы жива. Впрочем, кто его знает! Если она покончила с собой, то ничто не могло ей помочь. Если человек принял такое решение, его уже никто не остановит.
Во дворе не было видно собаки, и я нажал на щеколду. Однако она не поддалась. Голос разума говорил мне: брось ты все это, ведь ты приехал сюда заниматься, осталось всего восемь дней, не растрачивай их попусту! Но другой, настойчивый и коварный, был громче: неужели ты упустишь такой случай, ведь ты хочешь стать следователем, отбрось все колебания и займись этим делом, развяжи узел! Я представил себе, как сейчас уютно в моей комнате, все отдыхают, вокруг тишина, можно спокойно читать учебник, время от времени прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре. Около пяти в дверь постучит Леля, я быстро оденусь и выйду, и мы предпримем одну из наших обычных приятных прогулок — либо вниз, к станции, либо направо, в лес, который всегда доброжелательно нас встречает и в ласковом дыхании которого таится нетерпеливое ожидание, что вот-вот между нами что-то непременно произойдет. В семь мы вернемся, поужинаем, затем усядемся возле камина, женщины будут болтать о чепухе, а мы с доктором Эйве померимся силами за шахматной доской, где в моей власти организовать сражение и выиграть его, не пролив при этом ни капли крови.