Это было начало письма! Хотя пока только всего несколько слов… со множеством ошибок и исправлений… какие-то каракули вокруг, совершенно лишающие текст смысла… да еще и написано дрожащей рукой пьяницы…
И все же это было начало.
Рядом лежал написанный Шовеленом черновик, с которого пробовал переписывать сэр Перси.
Он взял себя в руки… сосредоточился… и… начал переписывать… весь этот позор… а теперь так безмятежно спит!
Шовелен вдруг заметил, что бумага дрожит в его руке. Он почувствовал странное нервное раздражение, теперь, когда конец уже, казалось, совсем рядом и не вызывает никаких сомнений!..
– Черт, так ведь… а куда спешить… а-а-а-а… месье Шембурлен?.. – раздалось от вдруг завозившегося и потягивающегося сэра Перси, который сопроводил фразу гигантским зевком.
– Мне еще там немного осталось… доделать эту хреновину…
Шовелен от неожиданности так вздрогнул, что бумага выпала из его рук. Он наклонился, чтобы поднять ее.
– Ну… а чего это вы так испугались, сэр? – продолжал, едва ворочая языком, Блейкни. – Или вы решили, что я пьян… Уверяю вас, сэр, моей честью… не настолько пьян, как вам кажется.
– А я и не сомневаюсь, сэр Перси, что вы полностью в состоянии распорядиться всеми своими великолепными данными… Я должен извиниться, что трогал ваши бумаги, – добавил он, кладя на место исчерканную страницу. – Я подумал, что вы уже, возможно, все написали…
– А я напишу, напишу, сэр… Все будет… Потому что я вовсе не пьян… Я могу писать твердо… рука у меня не дрожит… и я окажу вам честь своей подписью…
– Когда письмо будет готово, сэр Перси?
– «Полуденный сон» сможет выйти в море с приливом… – тупо пробубнил сэр Перси, – и наступит дьявольски хорошее время, не так ли, сэр?
– К заходу солнца, сэр Перси. И не позднее.
– К заходу… И не позже… – пробурчал Блейкни, снова устраиваясь поудобнее на кровати.
Затем он сладко и громко зевнул.
– Я не подведу вас, – пробормотал он, закрывая глаза и уже не пытаясь больше бороться со сном. – Письмо будет написано моим лучшим, каллиг… калги… каги… Черт! Но я не настолько пьян, как вам кажется…
Однако едва лишь последние звуки слетели с языка, сон окончательно победил его.
С презрительным видом пожав плечами, Шовелен повернулся на каблуках и, не глядя более на своего врага, с достоинством вышел.
Тем не менее, выйдя из комнаты, он сразу же вызвал к себе адъютанта и дал ему жесткие указания ни под каким предлогом больше ни капли вина англичанину не давать.
«У него еще есть два часа, за которые можно проспаться, – думал Шовелен, вернувшись в свою квартиру, – и тогда он сможет писать вполне твердой рукой».
ГЛАВА XXXIII
АНГЛИЙСКИЙ ШПИОН
Последние тени растворились в вечерней тьме. Но еще задолго до этого лучи заходящего солнца уже перестали попадать за стены форта Гейоль, а толстые каменные амбразуры пропускать его серый и сумеречный свет.
В большой комнате первого этажа с распахнутым окном, выходящим на широкую площадку за южным валом, царила гнетущая тишина. Воздух от двух непрерывно чадивших сальных свечей наполнился душной тяжестью. Вдоль всех стен комнаты в темно-голубой форме с алыми обшлагами, поношенных бриджах и тяжелых сапогах, предназначенных для верховой езды, молчаливо и неподвижно с байонетами наперевес стояли гвардейцы. Поблизости от стоящего в центре комнаты стола, но вне досягаемости света, находилась еще одна группа из пяти человек все в той же ало-голубой форме. Одним из них был сержант Эбер. Группа окружала сидящих женщину и старика.
Аббат Фуке был приведен сюда из своей камеры всего несколько минут назад с категорическим приказанием внимательно следить за всем, что будет происходить в его присутствии, после чего сразу же по команде отправиться в свою старую церковь Сен-Жозеф и прозвонить к вечерне – и это будет последнее, что он должен сделать перед тем, как навеки покинет Францию вместе с семьей.
Вечерня послужит сигналом к открытию всех тюремных запоров. Этим вечером каждый сможет идти куда захочет, и, закончив звонить к вечерне, аббат Фуке присоединится к Франсуа, Фелисите и их матери за пределами города.
Священник, однако, почти ничего не понял из грубых и отрывистых объяснений сержанта. Он слишком приучил себя к зрелищу невинных детей, поднимающихся по ступеням гильотины, из-за чего и сам уже мысленно видел себя в объятиях смерти.
Но он поверил в то, что Le Bon Dieu дает ему еще одну возможность пойти в свою церковь и прозвонить к вечерней молитве, и был очень счастлив от этой мысли. Так что, когда его втолкнули в комнату и усадили рядом с Маргаритой, окружив при этом кольцом солдат, он спокойно достал свои четки и начал нашептывать «Богородице, дево, радуйся…».