В голове ее неожиданно промелькнула мысль о королеве Марии Антуанетте, которая, находясь в тюрьме Консьержери под беспрерывным наблюдением, вынуждена была испытывать постоянное унижение ее гордости и достоинства. От ужаса бледные щеки Маргариты покрыл густой румянец, а по телу пробежала мелкая дрожь.
И, быть может, именно в это мгновение ей вдруг стало ясно, какое ужасное «или-или» было поставлено перед английским джентльменом, чтобы вынудить его покориться. Жене сэра Перси Блейкни предлагали судьбу Марии Антуанетты.
– Видите, мадам, – елейным голоском едва ли не прямо в ухо сказал ей жестокий враг. – Мы попытались, насколько это в наших скромных силах, сделать ваше пребывание здесь как можно более приемлемым. Могу ли я надеяться, что вам в этой комнате будет вполне удобно дожидаться того момента, когда сэр Перси соберется сопровождать вас на свою великолепную яхту?
– Благодарю вас, сэр, – тихо ответила Маргарита.
– Но если вам вдруг что-нибудь потребуется, прошу вас, зовите меня. Я целый день буду находиться в соседней комнате, и всегда к вашим услугам.
Вошел молодой офицер, который принес скромный полдник – яйца, хлеб, молоко и вино. Шовелен, низко поклонившись Маргарите, вышел. Но перед самым выходом распорядился, чтобы гвардейцы заняли свой пост снаружи, дабы Маргарите не было их видно и дабы у нее во время нахождения в комнате сохранялась полная иллюзия свободы. Вид солдат уже произвел на нее желаемый эффект. Шовелен уловил ее дрожь и понял, что она догадалась. Теперь он был полностью удовлетворен и не имел желания еще более испытывать ее терпение. Он не боялся, что пленники его убегут. Принятых мер было совершенно достаточно.
Даже Колло д'Эрбуа вынужден был теперь согласиться, что все сделано превосходно. Он прочел черновик приготовленного письма и остался весьма доволен его содержанием. В его мужичий мозг даже стало постепенно проникать убеждение о правоте гражданина Шовелена, о том, что этот чертов Сапожок Принцессы и весь его проклятый выводок шпионов из Англии будут действительно уничтожены более эффективно благодаря бесчестию и насмешкам, вызванным подобным письмом таинственного героя, чем просто при помощи гильотины.
– Ба, он непременно сделает это, – говорил он каждый раз, как только ему приходило на ум письмо. – Черт побери! Ведь чтобы спасти свою шкуру, нет ничего проще.
– Вы-то без всяких колебаний подписали бы такое письмо, не так ли, гражданин Колло? – как-то раз, когда они обсуждали это дело, спросил его Шовелен, тщательно скрыв насмешку – Вы бы ни секунды не колебались, если бы вам дали такой шанс – выбирать между письмом и гильотиной?
– К чертям собачьим! – убедительно ответил последний.
– Особенно, – с усмешкой добавил Шовелен, – если вам за это еще пообещают миллион франков.
– Sacres Anglais! – рассерженно чертыхнулся Колло. – Надеюсь, вы не собираетесь и в самом деле дать ему деньги?!
– Наоборот, дадим ему тут же, прямо в руки, так, чтобы каждый видел, что он взял их.
Колло одарил своего коллегу взглядом робкого восхищения; воистину, Шовелен ничего не оставил без внимания в этом деле, все продумал ради уничтожения врага Франции.
– Но ради всех дьяволов преисподней, гражданин, – попросил он. – Хорошенько храните это письмо, когда оно окажется в ваших руках.
– О, я сделаю еще лучше, – ответил тот. – Я вручу его вам, гражданин Колло, и вы тотчас же отправитесь с ним в Париж.
– Этой же ночью! – в триумфе крикнул Колло, обрушив на стол свой кулак в порыве переполнявших его чувств. – Я приготовлю оседланную лошадь и поставлю ее прямо перед воротами, а также эскорт вооруженных людей… Мы помчимся, как сами фурии ада, и не остановимся до тех пор, пока письмо не окажется в руках гражданина Робеспьера.
– Отлично придумано, гражданин, – одобрительно ответил ему Шовелен. – Прошу вас немедленно дать все необходимые распоряжения, чтобы к семи часам все лошади были оседланы и люди в сапогах и при шпорах ждали вас перед воротами Гейоля.
– О, как бы я хотел уже держать в руках это письмо!
– Не беспокойтесь, этим вечером англичанин его напишет. Прилив начнется в половине седьмого, и он будет очень спешить отправиться со своей женой на яхту, если он…
Шовелен замолчал от неожиданно промелькнувшей в его голове мысли, которая на мгновение прогнала с его вышколенного лица и жестокость, и удовлетворение ненависти.
– Что вы хотели сказать, гражданин? – озабоченно спросил Колло. – Что если?..
– О, ничего, ничего! Я всего лишь попробовал представить, что он будет делать после того, как напишет письмо, – задумчиво ответил Шовелен.
– Черт побери! Вернется в свою проклятую страну… Довольный, что так легко спас шкуру… я полагаю. Или вы боитесь, что он вдруг откажется написать письмо? – добавил Колло с неожиданной злобой.
Два человека сидели в большой комнате рядом с той, где теперь находилась Маргарита. Они обсуждали все это возле окна, но, хотя Шовелен и говорил шепотом, Колло постоянно орал, и бывший посол забеспокоился – не слишком ли много они доверяют Маргарите.
И когда Колло выхаркивал свои последние сентенции, он бросил напряженный взгляд в находящуюся напротив комнату Маргариты, где последняя сидела в молчании и столь неподвижно, что казалось, будто она спит.
– Так что же, вы думаете – он откажется? – въедливо наседал Колло.
– Нет!
– А если да?
– А если откажется, то женщину я сегодня же отправлю в Париж, а его повешу на заднем дворе, как последнюю собаку, без всякого суда и прочих формальностей, – твердо ответил Шовелен. – Так что вы видите, гражданин, – добавил он шепотом, – что песенка Сапожка Принцессы в любом случае спета…
– Черт побери! Да уж наверное, – подхватил Колло с хриплым смехом.
ГЛАВА XXXII
ПИСЬМО
Сразу после того, как его коллега отправился готовить лошадей, Шовелен вызвал сержанта Эбера, своего давнего и преданного приятеля, чтобы дать ему последние указания.
– В назначенный час должны непременно отзвонить к вечерне, дружище Эбер, – начал он, сально улыбаясь.
– К вечерне, гражданин? – в полном недоумении переспросил сержант. – Но уже сколько месяцев никто не звонит. Вечерня же по приказу конвента отменена, и я сомневаюсь, что кто-нибудь из моих людей знает, как это делается.
Шовелен посмотрел на него, будто в бесконечную пустоту, вокруг его тонких губ продолжала блуждать все та же двусмысленная улыбка; что-то от безумного духа приключений, господствовавшего во всем поведении сэра Перси, проникло вдруг и в его смертельного врага.
Шовелен испытал огромное удовольствие от неожиданно пришедшей ему в голову мысли – отзвонить сегодня к вечерне. На сегодня была назначена дуэль. Семь часов – это как раз то время, когда колокол, призывающий к вечерне, должен был стать сигналом к поединку, и что-то ласкало его в той мысли, что тот же звон станет символом полного поражения Сапожка Принцессы.
И в ответ на недоумевающий взгляд Эбера он пояснил спокойно:
– Нам необходим общий сигнал для гвардии, стражи у всех ворот и для портовых чиновников. В этот момент должна вступить в силу объявленная амнистия, а гавань должна превратиться в свободный порт. И мне бы очень хотелось, чтобы этим сигналом был именно звон к вечерне. Пушки же у ворот и в порту могут выстрелить следом. Затем распахнутся тюрьмы, пленники смогут присоединиться к всеобщему празднеству или же, если им это будет так угодно, тотчас же покинут город. Комитет общественной безопасности обещал амнистию, и мы полностью выполним это обещание. А как только гражданин Колло д'Эрбуа прибудет с радостными известиями в Париж, все уроженцы Булони, находящиеся там в тюрьмах, тоже смогут присоединиться к всеобщей радости.
– Это-то мне понятно, гражданин, – все еще в некотором замешательстве сказал Эбер. – Но вечерню?..
– Это мой каприз, дружище Эбер. И я бы очень хотел осуществить его.
– Но кто же будет звонить, гражданин?
– Черт! Да что же, в Булони уже не найти ни одного попа, которого можно заставить сделать это?