Я подошёл, поздоровался и, как ни в чём не бывало, завёл разговор по поводу воскресного похода на озеро Шувакиш. Наша толпа любила ходить туда почти каждое зимнее воскресенье. Там было прикольно: сухие камыши и осока снабжали топливом, и мы прямо на льду разводили колоссальный костёр и в течение часа поедали всё то, что с собой принесли, а иногда и выпивали.
Постепенно все дворовые товарищи, девчонки и Ленка собрались возле последнего подъезда, над которым нависал следующий двенадцатиэтажный дом, представляя уступом своего торца дополнительную крепостную стену. Откинув вечернее происшествие как условное недоразумение, мы стали строить планы на завтра, и наше обсуждение принимало уже бурный характер.
Вдруг к подъезду быстро подвалило человек пять нехилых взрослых парней. Они стали полукругом так, чтоб никто из нас не свалил. В центре стоял вполне взрослый парень со знакомыми чертами — это был Мясо.
— Ну, где ваш вчерашний герой? — он лыбился, набычив голову, глядя из-под бровей.
Я понял, что вопрос относится ко мне.
— Чё ты хотел?
— Так ты, недоносок, и вправду вызывал вчера ментов?
— Ты че, тупой, я что, повторяться буду?!
— Ну, тогда я пришёл тебя рвать.
— У тебя, я вижу, сплошные крайности. Вчера — ружье, сегодня — старики[1]!
— Не бойся, они просто постоят, чтоб вы тут все на одного не налетели, а мы сейчас с тобой будем биться.
— Дурак ты, Мясо! Мне биться с тобой только в радость: я боксёр, и тебе от меня целым не уйти. Одного опасаюсь: если я тебя забью, мне с четырьмя стариками не справиться.
Немая сцена длилась несколько секунд, затем Мясо улыбнулся и подошёл ко мне с открытыми объятиями.
— Ё-моё, в натуре, парни, он дружбы достоин! — Он притянул меня к себе и обнял, затем, словно отпихнув, развернул в сторону моих товарищей. — А это говно выбрось и забудь.
— Пусть это говно, — сказал я, освобождаясь из его рук, — но это моё говно.
От его улыбки несло вином и луком.
— Ладно, Гриша, твой двор — твои порядки. Но, если кто тебя тронет, знай — у тебя есть я! Я за тебя лягу!
Пятёрка быстро свернула свой строй и удалилась со двора вон. Их провожали молча, а товарищи, пряча взгляд.
— Гриша, а ты знаешь, что у Мяса ружье было незаряженным?! — взорвала нависшую тишину Ленка.
— … А ты знала, когда вставала между нами?!
— Ну, да! — улыбнулась она. — Знала.
— Ну и дура! — ответил я после паузы. — Я-то не знал и умирать за вас шёл по-настоящему, а не понарошку.
Вдруг стало горько, противно — прямо до блевоты. Я цыкнул плевок под ноги только что желанной девочки, развернулся и пошёл через школьный двор в сторону дома. Ленка, срывая голос, долго в спину звала, называя то Гришей, то Сашкой. Я не отвечал. Ко мне пришло второе озарение: поступок — это доблесть перед собой, а не перед окружающими.
Когда я шёл через школьный двор, из-за угла школы появился вчерашний дядя, он узнал меня, но повёл себя как-то странно. Зачем-то открыл свою сумку и, не глядя в неё, чего-то там пошарил, затем, резко развернувшись, почти бегом скрылся в обратном направлении.
Обида на сердце оставила большой рубец, но потребность в общении через полтора месяца вернула меня назад, во двор — к «друзьям-товарищам».
ЖИЗНЯ
Со мной и Гришей происходило достаточно много приключений, драк, разборок, недоразумений — это отдельные темы отдельных рассказов. Но для оценки моего духа на день призыва следует, наверное, дать краткое повествование о моей жизни.
У меня очень ранняя память, и яркие события я помню с момента моего движения из пустоты на белый свет.
… Первый осознанный поступок я совершил в яслях. Мне было чуть больше трёх лет. Это осень 1967 года.
Мои ясли находились на улице Кировоградской, дом тридцать один. В тот день утром меня туда вёл отец. Я не помню, кто меня туда обычно водил, но тот день запомнился особенно. До тридцать третьего дома он нёс меня на плечах, и это было здорово, а потом предложил мне немного пройтись пешком.
— Знаешь, друг, давай-ка походим ножками, а то я устал нести тебя.
«Я же не устал!» — подумал я. Вовремя смолчать — это дар, который дан мне как бонус за то, что я родился.
Усталость в моём возрасте — тёмная сторона, которую ещё следовало познать.
Отец поставил меня перед собой именно так, как сейчас ставлю я, снимая с плеч своего четырёхлетнего сына. Оправил на мне серенькое пальтишко и взял своей широкой рабочей ладонью мою ладошку, которая исчезла в ней, как в варежке. Я шёл, торопливо семеня за ним. Отец явно спешил, но эти сто шагов были предназначены для моего здоровья, именно так я поступаю и сейчас. День явно не задался. Как нас передавали из рук родителей в руки воспитателей, я не помню, но помню тоску, которую ощутил, когда отец сказал: «Вечером за тобой придёт мама.»
1
Старики — молодые люди, прошедшие армию, но ещё не женившиеся и потому скитающиеся с дворовыми командами.