Если бы я отправилась в отпуск, то наверняка не вернулась бы в стройные ряды «Ока». А ядовитый плющ так и остался бы у меня в мозгу.
— Нет, — покачала я головой.
Мы собрались в личной полусфере Уинстона — все семеро моих супругов расположились вдоль стен, я посередине. Наша Фэй в трудном положении. Их озабоченность давила на меня… как в старые недобрые времена, когда мне было шестнадцать, а мои друзья сочувственно наблюдали, как я фланирую по улицам в поисках приключений на свою задницу. Позже, когда нам исполнилось девятнадцать, и мы уже обдумывали женитьбу, все семеро отводили меня в сторонку, один за другим шепча мне на ухо:
— Ты ведь не станешь безумствовать, правда, Фэй? Тебе ведь не на кого больше сердиться? Ты не сделаешь нас всех вдовами и вдовцами?
— Нет, — говорила я им всем тогда и теперь. — Вам не нужно за меня волноваться.
Тогда я себе верила. После каждой царапины я верила, что, наконец, собрала в горсть достаточно мудрости и силы воли, чтобы сохранить здравый рассудок. Со временем это даже стало правдой.
Теперь… кто-то убивал прокторов. И этот кто-то, возможно, взбесится, если я уйду.
— Со мной все будет хорошо, — сказала я. — Правда.
Они все посмотрели на меня теми же затравленными глазами.
Я поклялась, что поспешу с проверкой законопроекта горсовета Бонавентуры 11–28, но мэр отозвал законопроект для внесения дополнений Управлением общественных работ. Когда женщина-робот самоликвидировалась, после взрыва появились повреждения. Проломов в стенах насосной станции № 3 не было, только трещины… но достаточные для признания здания небезопасным. Теперь инженеры решали, укрепить ли стены или снести совсем: чтобы позже построить что-нибудь попросторнее и получше на том же месте.
Как эти вопросы ни утрясай, все равно придется пересматривать бюджеты и приоритеты… не только для общественных работ, но во всех городских управлениях и комитетах. Из офиса мэра в «Неусыпное око» было направлено вежливое послание, гласившее, что, возможно, пройдут недели, прежде чем новые законопроекты будут представлены совету. Следовательно, неотложных проверок в ближайшее время не предвидится. Городская управа занималась только повседневными делами: продавала лицензии на собак, обеспечивала запасы протоньютов. Пользуйтесь, ребята, заслуженным отдыхом.
Оставалось только гадать, не боялся ли мэр, что во вверенном ему городе скоро расправятся и с другими прокторами.
Кладбище улумов было довольно далеко от Бонавентуры — в лесотундре, где ступаешь по матово-зеленому, будто подернутому инеем мху.
Мне нравилась здешняя тишина. Безмятежность. Мрачность. Ни намека на сентиментальность.
Кладбища хомо сапов были совсем другими. Большинство выглядели как приукрашенная свалка. Малонаселенные — наш вид недавно жил на Дэмоте, и самое старшее поколение еще не вымерло. На кладбищах лежали случайные жертвы вроде моего отца. Хотя его похоронили в чистом поле в округе Саллисвит-Ривер: ни деревьев, ни других памятников, только гектар нестриженой желтой травы. Единственное поле рядом с городом, где почва была достаточно глубока, чтобы вырыть могилу.
Был уже четвертый день оттепели. В тенистых ложбинках все еще виднелись островки снега, но на открытых полянках все растаяло и подсохло. Хорошенько вдавив ногу в землю, можно было услышать, как подо мхом хлюпает грязь. Не знаю, почему я продолжала ею хлюпать.
На похороны пришли все прокторы Бонавентуры. И улум, которого я не узнала, — пожилой мужчина в дымчатых очках. Я невольно стиснула зубы при виде этих очков: их носили те жертвы чумы, которым так и не удалось вернуть способность управлять веками. Очки не пропускали пыль и поддерживали нормальную степень влажности роговицы, распыляя облачка раствора с нужной частотой. При ярком свете они затемнялись, обеспечивая искусственное прищуривание.
Незатейливая штуковина. Ничего зловещего — просто практичное решение несущественной проблемы. Но они напоминали мне о том, о чем я предпочла бы забыть, — о «цирке». Сто двадцать белых на белом улумов в точно таких же очках под Большим шатром.
— Кто этот незнакомец? — прошептала я стоявшему рядом со мной Джупкуру, проктору-улуму.
Джупкур проследил за моими глазами, потом устремил взгляд дальше, делая вид, что вовсе ни на кого не пялится.
— Магистр Тик. Только что прибыл заменить Чаппалара.
— Магистр-проктор?
— Да.
— И его сослали в такую дыру, как Бонавентура?
— Да.
Джупкур быстро отвернулся и сказал кому-то что-то дурацкое о погоде. Я намек поняла… Ладно, здесь и сейчас не стоит об этом, но в следующий раз, когда я повстречаюсь с ним наедине, я все из него вытяну.
Для справки: «Неусыпное око» наделяло титулом магистра лишь единицы достойнейших в каждом поколении. Эти прокторы никогда не тратили время попусту — например, занимаясь политическими делами городского уровня, тем более делами такого сонного городишки, как Бонавентура. Они проверяли мировое правительство и занимались межпланетными вопросами… такими как нынешнее торговое соглашение, с боями заключаемое между Дэмотом и Дивианской свободной республикой.
А что магистр-проктор делал здесь? Неужели, когда он трахал чью-то жену, его схватили за задницу?
Но опять же, не стоит, походя осуждать магистра за то, что он был пойман не в той супружеской постели. И к тому же среднестатистический магистр-проктор не особо увлекался игрищами в койке — их считали почти святыми.
Если магистр Тик прибыл сюда, значит, он был нужен «Неусыпному оку». Это должно быть связано со смертью Чаппалара. И с единственным проктором, выжившим после атаки роботов.
Мурашки побежали у меня по коже. Что-то подсказало мне, что в будущем мне придется часто смотреть в очки магистра Тика.
На могиле Чаппалара члены его семьи уже посадили корни змеебрюхой пальмы. Это дерево было аборигеном Дэмота и при соответствующих условиях вырастало с быстротой молнии. В тропических джунглях семена змеебрюха приживались в корнях другого дерева и карабкались по его поверхности сплошным покровом — как будто змея постепенно заглатывает приютившее ее дерево от корней к кроне. Типичное поведение паразита. Укоренившись, змеебрюх будет пожирать захваченный ствол дерева-пленника, постепенно образуя собственную древесину снаружи вовнутрь… пока через несколько десятилетий дерево-жертва не будет полностью истреблено, а на его месте останется один змеебрюх с цельной древесной сердцевиной.
На юге змеебрюхи могут расти вокруг других змеебрюхов, растущих вокруг поглощенных ими деревьев. В музее Пистоля находится срез, представляющий сразу пять змеебрюхов, концентрическими кольцами опоясывающих тоненькую сердцевину перомалинной пальмы.
На бонавентурском кладбище скоро появится змеебрюх вокруг новой сердцевины — Чаппалара.
Его тело завернули в пену белого шелкового савана. Полдюжины улумов-плакалыциков и сами стали белыми, хотя стояли на светло-зеленом мхе… таков был феномен сочувственного превращения, когда улум принимал чей-то цвет в моменты сильного душевного сопереживания. Хотела бы я и сама побелеть, чтобы показать Чаппалару его семье самой себе, как глубоко я скорблю. Но я оставалась того же скучного цвета себя самой.
Тело опустили на деревянную подставку над побегами змеебрюха.
Ребенок-улум проковылял к телу и выплеснул похожую на суп коричневую жидкость к ногам Чаппалара. Джупкур прошептал мне, что жидкость была удобрением, в которое добавлены гормоны роста. Через неделю дерево поглотит Чаппалара по щиколотки. К осени тело полностью скроется под саваном змеебрюха. Через тридцать лет, как ни крути, мой друг Чаппалар, погибший при спасении моей жизни, будет полностью поглощен деревом.
Даже кости. Ведь кости улумов почти ничего не весят.
Вокруг нас — ни живописных ландшафтов, ни памятников, ни склепов, только лес из пальм-змеебрюхов, каждая высотой в человеческий рост. К концу погребальной службы все улумы стали сочувственно-белыми… все, кроме магистра Тика. Это раздражало меня: такое сварливое негодование от имени Чаппалара. Я бы побелела, если бы смогла; так почему Тик этого не сделал?