— Ну да! А как же Иван Николаевич?..
Вернувшись, Ксения Феоктистовна попросила нас продолжать уборку квартиры, а сама побежала на кухню готовить еду. Есть, честно-то говоря, мне хотелось до чрезвычайности. Тем более, что мы провозились уже до часу. Правда, за работой время летит как-то незаметно.
Когда все было готово, — пол блестел, будто его только что вымыли, а на окнах висели занавески, — старушка вошла в комнату, торжественно неся на вытянутых руках большую кастрюлю с борщом. У меня при виде ее даже слюнки потекли.
— Поешьте-ка моего борща, — говорила между тем старушка, наливая нам в тарелки дымящуюся пахучую и густую жижу.
Борщ, и правда, оказался такой вкусный, что я в один присест очистил целую тарелку. Да и Женька уписывал его за обе щеки. А ведь говорил, что ему совсем не хочется есть. После борща бабушка Ксения принесла из кухни сковородку с котлетами и макаронами.
Наконец с обедом было покончено. Часы захрипели, словно набирая воздух в простуженные легкие, и устало пробили три раза.
— Ну, спасибо вам, дорогие вы мои, — бодро произнесла старушка. — Приходите в гости, когда Павлик мой из армии вернется. А Иван Николаевич возвратится из колхоза, скажу ему, какие у него шефы распрекрасные…
— Какие шефы?! — в один голос воскликнули мы.
— Известно какие. Тимуровцы. Он ведь говорил, когда уезжал: придут, мол, тимуровцы из восемьдесят шестой школы, мои шефы…
— Мы не из восемьдесят шестой вовсе! — откликнулся Вострецов.
— Ах ты, господи! — всплеснула руками старушка. — Значит, и ваша школа над нами шефство взяла!..
— Мы над вашим домом шефства не брали, — произнес Женька. — Мы зашли по совсем другому делу. Нам Иван Николаевич иное задание дал. Мы должны разыскать дом, где жила одна женщина, участница баррикадных боев в девятьсот пятом году…
— В девятьсот пятом? — с недоверием переспросила старушка. — Так вы не из восемьдесят шестой школы?.. А как фамилия того, вашего Иван Николаевича?
— Вознесенский, — хором откликнулись мы.
— А моего Иван Николаевича Корнеев фамилия.
Но Женька не сдавался.
— А вы в этом доме давно живете?
— Только что приехали, милок. А раньше-то мы в Хабаровске жили… А здесь… Я вам сейчас покажу человека, который, не знаю как до революции, но здесь уж, почитай, годков тридцать живет.
Она повела нас по тому же тесному и темноватому коридору мимо кухни, где уже галдели хозяйки, мимо сундуков и висящих корыт, беспрерывно говоря:
— Громобоевы, отец и сын. Хорошие, надо сказать, люди. Отец-то уже пенсионер. А сынок еще совсем молодой, годков сорок будет…
Осторожно постучавшись в одну из дверей, она стала дожидаться.
— Войдите, — раздался из-за нее звучный баритон.
Мы очутились в просторной комнате с двумя окошками. Высокий старик с поредевшими седыми волосами поднялся нам навстречу с низенькой кушетки. Он, видно, отдыхал после обеда. Сложенная газета лежала на ней.
— Не обеспокоили вас, Андрей Ферапонтович? — заговорила старушка тоненьким голоском.
— Заходите, коль пришли.
Старик посверливал нас с Женькой острыми, словно буравчики, глазами. Бабушка Ксения обернулась к Вострецову.
— Вот ты, рыженький, скажи…
Мой товарищ стал объяснять, что мы ищем женщину, участницу баррикадных боев на Пресне в тысяча девятьсот пятом году, и спросил:
— Скажите, вы не знаете, у вас в доме не жила такая женщина двадцати двух лет… Ее звали Ольга…
Андрей Ферапонтович призадумался.
— Ольга… Ольга… — Он потирал себе лоб пальцами в старческих пигментных пятнах. — Да, была Ольга… Дай бог память… Николаевка. А может быть, Никифоровна… Да, точно, Никифоровна. И фамилия у нее какая-то чудная была: не то Серая, не то Белая… Только ей в девятьсот пятом уже немало лет было.
— А вы не помните, — волнуясь, продолжал допытываться Женька, — она в девятьсот седьмом еще судилась… И ее приговорили к пятнадцати годам каторжных работ…
— К пятнадцати годам! — удивился Андрей Ферапонтович. — Да я ее до самой смерти помню. И никогда она под судом не была. Мне-то тогда всего-навсего годков шесть было. А баррикада стояла в конце улицы. Когда стрельба началась, мать нас всех спрятала вот в этой самой комнате и занавески закрыла… А эта самая Ольга Никифоровна богомольной была женщиной. Если какой-нибудь престольный праздник, рождество там, пасха или петров день, с рассветом уходила в церковь…
— А может быть, она не в церковь ходила, а на какие-нибудь собрания подпольные?
— Какой там! — Андрей Ферапонтович махнул рукой. — Она с собой еще соседку брала, тетку Манефу. Ну, доложу я вам, это была такая злыдня, что не приведи господь…