Но больше Лене Вольскому ничего увидеть не удалось. В комнату вбежала мама с совершенно белым, словно бы сильно напудренным лицом, схватила сына за плечи и потащила в столовую, а оттуда, полуодетого, черным ходом вывела во двор…
— Два дня просидел я в подвале флигеля у соседки — прачки Нюры, старой, очень жалостливой женщины, — рассказывал Леонид Алексеевич. — Даже там, в подвале, было слышно, как стреляют на улице. А потом глухой темной вьюжной ночью меня вывели из подвала. Спросонок я даже не разобрал, кто именно меня вел. Вероятно, отец… А проснулся уже далеко от Овражной — кажется, на Пречистенке. После я узнал, что правительственные войска все-таки разогнали защитников баррикады… — Он помолчал, прикрыл глаза ладонью и проговорил нараспев, словно читал стихи: — В крови родился наш беспутный век…
— А Докторша эта? — нетерпеливо спросил Женька.
— Ее я больше не видел. Но помню, то ли полгода, то ли год спустя отец как-то, вернувшись со службы, за чаем сказал матери: «Знаешь, по делу бунтовщиков будут судить двадцать восемь человек, и среди них одна женщина, почти совсем еще девочка, курсистка… Кстати, жительница нашей улицы…» Мне тогда представилось, что он имеет в виду нашу знакомую — Маленькую Докторшу.
— Ясно, это она! — вырвалось у Женьки. — А как ее фамилия, не помните?
— Ну, откуда же? — развел руками Леонид Алексеевич. — Впрочем, она как будто бы называла свое имя…
— Да имя мы и так знаем, — разочарованно протянул Женька. — Ольга… Нам бы фамилию узнать…
— Ольга? — переспросил Вольский. — Почему Ольга? Она назвалась, по-моему, Людмилой.
— Людмила? — вскричал пораженный Женька.
— Ну, конечно. Мама еще спросила, как ее величать. И она сказала: «Людмилой». — Леонид Алексеевич опять закрыл глаза и наклонил голову. Мне почудилось, что он до крайности утомлен.
— Надо было нам его монеты смотреть! — сердито ворчал Женька, когда мы снова очутились на улице. — Рассказывал бы сразу про баррикады, и дело с концом. Подумаешь, коллекция у него, да еще самая большая в Москве.
— Хвастает, наверно, — поддакнул я.
— Может, и не хвастает. Только нам с тобой не сестерции нужны и не драхмы разные.
— Тетрадрахмы, — поправил я.
— Ну все равно, пускай будут тетрадрахмы. Сдал бы их лучше в музей. Все бы тогда посмотрели. А то сидит, трясется над ними, как паук какой-нибудь.
— Женька, — произнес я, — а что такое ну-миз-мат?
— Не знаю. Вроде монахи такие были в средние века. Пытали всех и убивали.
— Какие монахи? Ты перепутал. То иезуиты!
— Верно, иезуиты. Ладно, Серега! — повеселев, вдруг сказал Женька. — Дальше искать надо. Не все же тут нумизматы. Может, и нормальные люди есть. Ну-ка кто следующий?
Он развернул бумагу — список пенсионеров. Мы оба наклонились, разбирая мои каракули. Внезапно чья-то тень упала на листок. Я поднял голову и обомлел: прямо перед собой я увидел ядовито ухмыляющуюся физиономию Васьки Русакова. Дернувшись назад, чтобы дать стрекача, я на кого-то наткнулся. Там, позади, стоял, засунув руки в карманы короткой курточки, Колька Поскакалов. Рядом с ним я увидел скалящего зубы Петьку Чурбакова.
— Ну-ка давайте бумагу, мы тоже почитаем, — подмигнув ему, сказал Коля, и вырвал ее из Женькиных рук. — Люблю про шпиёнов.
— Это не про шпионов, — принялся объяснять Женька. — Это список пенсионеров…
— Але, плохо слышу! — издевался, приложив ладонь к уху, Поскакалов. — Про пионеров?..
— Нам задание дали в кружке… — запинаясь, пояснил я. — Мы героиню одну ищем… На баррикадах она здесь сражалась в девятьсот пятом году…
— Фью, героиню! — присвистнул Васька. — А мы что же, за героев разве не сойдем?
— Да будет с ними разговаривать, — нетерпеливо перебил Русакова Петька Чурбаков. — Дадим им, чтобы по нашей улице больше не ходили.
— Вы лучше не деритесь! — попятившись, вдруг закричал Женька. — Вы… послушайте лучше!..
Но тут я почувствовал оглушающий удар по затылку. Кто-то подставил мне ножку, кто-то толкнул так, что я полетел на мостовую. Рывком за шиворот меня снова поставили на ноги, и я опять упал от крепкого удара в грудь. На Женьку наседало сразу двое — сам Васька и Колька Поскакалов. Я слышал, как он, отбиваясь, отчаянно кричал:
— Двое на одного, да?.. Двое на одного?.. Нумизматы проклятые!..
— А, ты еще обзываться? — завизжал Поскакалов.
Наверно, изловчившись, Женька здорово стукнул Ваську Русакова, потому что он охнул и заорал.