Смешно было бы начинать весь рассказ сначала об историческом кружке в Доме пионеров, о том, что я с моим товарищем, правда, теперь бывшим, занимался поисками отважной революционерки… Мне припомнилось, как Вострецов смело разговаривал с жильцами на улице Овражной. Может быть, и мне попробовать действовать так же? И я принялся объяснять Игнатию Игоревичу, поминутно обращая свой взгляд к его сыну, Николаю Игнатьевичу, обо всех наших с Женькой делах.
Мещеряков слушал, не отрывая от меня взгляда своих маленьких, в сеточке старческих морщинок глаз. Несколько раз его веки устало опускались, и я, думая, будто бы он до крайности утомился, прерывал свое повествование и умолкал, вопросительно оглядываясь на Николая. Но тот кивком показывал мне, что я могу продолжать, и я снова принимался рассказывать.
Листочки из дневника стояли перед моими глазами, словно бы я читал их только вчера. И неожиданно для самого себя я стал повторять наизусть целые куски:
— «…Первое условие — не падать духом! Если сломлен дух, так и знайте — пропал человек… Осталось несколько часов… Верьте, наши выручат…»
Игнатий Игоревич слушал, не размыкая век, что-то беззвучно шепча про себя. А я строку за строкой, почти в точности, как было написано, повторял ему его же собственные строчки.
— «… Что делать? Что делать? Подвести подкоп под амбар? Рассказать все капитану Астахову и вместе с ним устроить пленным побег? Успею ли я предупредить красных, если они появятся в селе сегодня ночью? Не упаду ли, сраженный первой шальной пулей?» — Я остановился и перевел дух. — А дальше в тетрадке ничего не было, — в растерянности произнес я. Затем, помолчав, спросил: — А что же было дальше, Игнатий Игоревич?
— Что было дальше? — задумчиво произнес Мещеряков и словно во сне пробормотал, будто говоря с самим собой: — Ольга… Ольга!.. Если бы ты только знал! — внезапно он подался вперед всем телом и заговорил торопливо, сбивчиво: — Ты думаешь, я ее не искал? Думаешь, не узнавал?.. Я изъездил десятки городов, в которых есть улицы с названием Овражная… Я расспрашивал, писал письма… Да разве найдешь? — Он тяжело вздохнул. — Война… Она разбросала людей по тысячам разных городов и сел… Потом голод, разруха… А я даже фамилии ее не знал. Да и теперь не знаю.
Игнатий Игоревич умолк и долго оставался мол чалив и угрюм. Потом он опомнился и медленно, часто умолкая, заговорил снова:
— В ту ночь мне так и не пришлось больше взяться за мой дневник. Вероятно, часовой у амбара что-то заподозрил и доложил о моем странном появлении там начальнику караула… Около трех часов ночи у двери раздалась какая-то странная возня. Я только поспешно спрятал тетрадь в щель между стеной и половицей. И хорошо сделал. Дверь распахнулась, и на пороге появился подполковник Белецкий. Душегуб. В руке он держал револьвер. Денщик его, ворвавшийся следом за ним, тотчас же подскочил к кровати. Там висела вся моя амуниция: портупея, кобура… Ловко расстегнув кобуру, вытащил револьвер… Я даже опомниться не успел. Душегуб же подступил ко мне, грозя револьвером, и заревел, тыча дулом в грудь: «Ты что делал у амбара, мерзавец? Отвечай, какой ты показывал пропуск?..» Кровь бросилась мне тогда в лицо. Сейчас не могу вспомнить те слова, которые я наговорил негодяю. Но кажется, высказал все, что думал о нем… Потом опомнился, да было уже поздно. Белецкий поднес к моему носу кулак к сказал медленно так, с присвистом: «Наконец-то я тебя раскусил, большевистское охвостье!» Больше ни слова. Но я уже понял — мне не уйти от его мести.
Уснуть в ту ночь я не мог. Лучше бы сразу пустить себе пулю в лоб. Но из чего? Ведь денщик Белецкого вытащил из моей кобуры револьвер. Затем, немного успокоившись, я стал рассуждать несколько трезвее. Я выглянул в окно. У крыльца заметил темную, как бы размытую в тумане фигуру часового с винтовкой… Значит, не выйти. Белецкий все-таки поймал меня в западню…
Сколько времени прошло, не знаю. Кажется, начало светать. Внезапно на улице послышался цокот многих копыт… Проскакали всадники. Затрещали выстрелы… Я выбил стекло и через окно выскочил на улицу.
Все село проснулось. Метались люди, испуганно ржали кони. Из окон, из дверей выскакивали солдаты в одном нижнем белье. Прямо перед собой я увидел оскаленную морду лошади. На ней сидел человек в фуражке. Я различил на фуражке пятиконечную звездочку. Но сказать я так ничего и не успел… Мне не удалось рассказать, где сидят пленные красноармейцы. Свистнула шашка. Страшный удар в плечо…
Игнатий Игоревич откинулся на спинку стула и опять надолго умолк. Я вновь вопросительно взглянул на Николая Игнатьевича. Он покачал головой, и я понял, что нужно уходить. Я осторожно съехал со стула, стараясь, чтобы он не скрипел. Но Игнатий Игоревич заговорил снова: