О. Владимир ответил:
– Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и Сталина.
А ведь тогда еще фамилия Сталина для провинциалов, да и для многих столичных жителей, была пустым звуком.
Незадолго до смерти, когда о. Владимиру было уже не под силу читать самому, он просил сына, Григория Владимировича, читать ему вслух свежий номер газеты или хотя бы пересказывать наиболее существенное. И еще накануне своей кончины он вел беседу с Григорием Владимировичем о церкви в государстве. Он настолько хорошо знал и помнил математику, что к нему до самой его предсмертной болезни обращались за помощью ученики старших классов средней школы. Он дипломатичен, осторожен, деликатен, тактичен. С годами гонение на религию усиливается, и он, духовник моей матери, наш добрый знакомый, почетный и всегда желанный гость у нас в доме, при встрече на улице делает вид, что нас не замечает, а то как бы не скомпрометировать. Он навещает нас все реже и реже, невзирая на уговоры моей матери, а если и приходит, то непременно в сумерки, с которыми сливается его серая ряса. Он целительно ласков с детьми. Когда он посещал меня во время моих частых и иногда серьезных болезней, мне сразу становилось легче. В 1928 году, после того как он исповедал и причастил меня на дому, в моем опасном заболевании начался благодетельный перелом.
Выйдешь иногда спозаранку – смотришь: о. Владимир пробирается с кошелкой. Ну, значит, навещать кого-нибудь из бедняков – в больнице или дома, побаловать болящего пирожками, испеченными Надеждой Петровной, яблочками или сочными сладкими желтыми сливами из своего садика. Спросишь:
– Куда это вы, Владимир Александрович?
Замнется:
– Это я… то… того… одного человечка проведать…
Когда его хоронили, бывший священник села Корекозева, о. Илья Миронов, вернувшийся к тому времени из мест отдаленных, вспоминал, что если б не посылки о. Владимира – а о. Владимир тогда уже не служил и находился на иждивении сына, – он, одинокий, не выдержал бы голодухи в изгнании.
О. Владимир долгое время жил со своим старшим, любимым, сыном – учителем. В 1927 году на выборах в правление местного кооператива наш тогдашний «предводитель дворянства», секретарь комитета партии, Лёвчуков заявил в моем присутствии Григорию Владимировичу отвод только на том основании, что товарищ Будилин живет-де вместе с отцом-попом. Тогда простой перемышльский мещанин, Александр Иванович Ветров, человек непогрешимой порядочности, встал и сказал:
– Позвольте – за! Такого незаменимого работника, как Будилин, в нашей кооперации не было и не будет.
Все-таки Григорию Владимировичу пришлось выехать из отцовского домика. Прошло еще три года, собор закрыли, а о. Владимира с женой по случаю того, что наш район был объявлен районом сплошной коллективизации, зимою выгнали на улицу. Старик долго ходил по городу – на дома в дом, просил, чтобы пустили его с Надеждой Петровной на квартиру. И никто из тех самых горожан, которые так недавно оказывали ему все знаки уважения, страха ради на квартиру его не пустил. Пришлось старику со старухой перебраться в Калугу, и там кто-то им сдал конуру. А моей матери долго потом снился сон: ночь, сумасшедшая вьюга, о. Владимир стучится то в одно окно, то в другое – никто не отзывается. И, однако, с о. Владимиром все кончилось сравнительно идиллически: у него был и кров над головой, и кусок хлеба, а впоследствии он снова переехал в Перемышль и тихо скончал свои дни перед самой ежовщинон, не дожив до ареста своего любимого сына. А для многих и многих священнослужителей сон моей матери оборачивался безысходной явью, и иные замерзали с женой и малыми детьми в поле или в лесу.
Перевожу взгляд с о. Владимира на о. Иоанна Песоченского, священника Никитской церкви. Он высокого роста, у него осанка проповедника, всегда чуть откинутая голова, вдохновенное лицо. Он тоже ума палата. В молодости и даже в среднем возрасте он, говорят, пил жестоким запоем, но впоследствии титаническим усилием воли победил этот роковой для многих духовных лиц недуг, и на моей памяти он уже был трезвенником. Служит он как будто несколько театрально, однако надо вчувствоваться в его интонации, и тогда поймешь, что театральность эта не благоприобретенная, не выработанная, не нарочитая, а органическая. Иначе он служить не может. В отличие от о. Владимира о. Иоанн прекрасный проповедник и прекрасный рассказчик. Где бы и о чем бы он ни говорил: с амвона – о смысле Духова дня или за чайным столом – о перипетиях русско-японской войны, его, бывало, заслушаешься. Небо явило к нему великую милость: он скончался в 1927 году, весной, до сплошной коллективизации, до сплошного закрытия храмов и до ареста двух своих сыновей.