Хотя, секс со всякой мерзостью к этому не относился.
— Мне сё лавно надо было от кого-то понести. Я ехидна, пап! Мы не мозэм долго возделживаться, у меня от этого сносит голову, ты знаес!
— Ты могла сделать это… как-то цивилизованнее. Хотя бы — с человеком. Хочешь, я подыщу тебе друга-полурослика, от него тебе и… рожать будет проще.
Что также было особенностью её рода — своих генов они потомству не передавали, и рожали то, от чего и беременели. Максимум — могли повлиять на цвет кожных покровов или волос. Шаос, например, порой передавала голубой окрас шёрстки…
— Пап, ну блин! Это ессё глупее! Ты ему так и сказэс — будешь тлахаться с моей дотелью, стобы она от тебя мелтвецов лозала?
— Но слизни, собаки и прочий скот — это же ненормально?
Мужчина уже не ел… Да и дочь его, в общем, тоже. Она сидела сейчас, положив на стол голову, и устало вздыхала.
— Поэтому я тогда усла… Я плохо гозусь для нольмальной зызни! А мне в месяц хотя бы двазды надо…
— Это какое-то мучение, а не…
Он хотел сказать, что это мучение, а не жизнь — но не закончил. Потому что обращение в одного из представителей этой расы было единственным способом спасти свою дочь от врождённого дефекта, погубившего всех её братьев. То, что она дотянула до двадцати одного — уже было чудом. И хотя она нисколько не могла быть полезна в обществе дамиан, мятежная королева суккубов Неллит всё же облагодетельствовала ей, приняв её душу в своё веденье. А то, что она стала ехидной… ну, возможно — как небольшое наказание за её бесполезность. Или шутка юмора. Или в этом был какой-то иной смысл. Но ехидны хотя бы в какой-то мере могли познать радость материнства, с заботой кормя каких-нибудь щеночков, в отличие от тех же суккубов, на такое уже не способных.
— Извини. Просто представь, каково мне сейчас. Но я постараюсь больше не поднимать эту тему… Только прошу, больше не уходи из дома насовсем. Второго раза я уже не переживу.
В первый раз она ушла не многим временем позже своего обращения, то есть ещё при живой, но малость сходящей с ума матери. И конечно же отпускать её и тогда не хотели, однако же из-за того, что своим присутствием Лиза доставляла слишком много хлопот (в том числе и негативно сказывалась на состоянии матери, все иные дети которой умирали в ранние годы жизни, а ехидна под боком невольно и жестоким образом теребила эти воспоминания), девушка избрала тактику быть невыносимой. Грубила, творила дичь и всеми возможностями доканывала своих любящих родителей, пока они не потеряли терпение и не сделали то, чего она этим и добивалась — с напутствием (и криками)… ну, отпустили её. А потом сильно жалели. Сейчас же она была вежливой, насколько могла… да в принципе, просто не пыжилась быть невежливой, однако первоисточник проблемы никуда не исчез — она всё ещё доставляла очень много хлопот тем, что была ехидной… и тем, что к нимфомании она, кажется, была склонна с рождения. И после обращения это лишь, возможно, усилилось — но она, даже будучи ребёнком с вечно болящей головой и замирающим сердцем — часто с теплом в животе вспоминала случай, когда она, гуляя в одиночку по округе, наткнулась на группку подвыпивших мужичков. И они предложили ей персиков, если она будет хорошей девочкой и кое-куда их проводит.
С тех пор её одну гулять больше не отпускали, а в голове появилась ещё одна тема для фантазий — что если она каким-то чудом, но не умрёт — она непременно выйдет замуж. И чисто возможно — не отказалась бы и от пары мужей сразу…*
Не поднимая головы, Лиза высунула язык и легонько тряхнула волосами. Она всё же девушка добрая, какой бы вредной или грязной ни была.
— Найми больсэ слуг-музтин… Повала — и того ты уволил!
— Ну, я его не увольнял. Он, как человек воспитанный, ушёл сам после того случая с тестом, в которое по твоей вине попало то, что там ни в коем случае не должно было находиться, а во-вторых — это не очень хорошая идея, заводить отношения со своими подчинёнными.
— Поэтому ты меня не тлахаешь? — Спросила она, всё ещё лёжа на столе — и улыбнулась, дурашливо, но всё равно испуганно сощуриваясь, когда Малкой замахнулся на неё кофейником. В шутку, но кто же знает, каково его терпение на прочность?
— Ладно. Ешь давай. Тебе же нужно сейчас…. — И всё же — пауза. Нелегко это было и неприятно. — …хорошо питаться.
— Угу… Только это, ты мозэс потом позвать двоеского ко мне в комнату?.. Мне… кое о тём надо его поплосить…
Лиза улыбнулась, стараясь придать улыбке чрезмерную невинность — и вернулась к еде, словно прилежная дочка, попросившая папочку о небольшом подарке и готовая ради этого… нет, те стручки она есть всё-таки не стала.
— Опять будешь над ним издеваться? Он ведь хороший, приличный человек. Профессионал своего дела… Хорошо. Я дам ему знать.
* — При желании, ознакомиться с жизнью Шаос до и непосредственно после перерождения в виде дневника можно в произведении "Стая Одиноких Волков", в главах под номерами 19,5 и 19,6 — "Дневник умалишённой". При необходимости, могу внести их сюда.
Глава 6. Нелёгкая жизнь прислуги
Спустя полчаса времени, с полным желудком… именно что желудком, Шаос предавалась почтенной лени в компании с незамысловатым чтивом про Онана-варвара и его посещении очередного храма какого-то зловещего культа. С последующим обогащением и непременным спасением девственницы-рабыни. И вот это вот последнее иногда смущало Шаос — что всем эта девственность так сдалась… Впрочем, девственности этой она после спасения быстро лишалась.
При этом сама девушка не лежала в кровати, как было бы удобнее, а по стулу забралась на стол, а уже через него залезла на окно, чтобы усесться на подоконнике, наполовину прикрывшись занавеской, и читать в лучах естественного света, наслаждаясь вкусом апельсинового леденца. Умиротворение и покой…
Нет, всё-таки ей нравилось это ощущение. Особенно на ранних этапах — или как сейчас, когда живот не слишком большой, она может вполне свободно передвигаться, а перспектива рожать ненормально большой для неё плод — ещё далека… Что до этого события ещё целая неделя, например… И — да. ГОРАЗДО быстрее — это действительно означает, что ГОРАЗДО быстрее. Десять дней для человеческого дитя при нормальном питании — это для неё вполне норма. А для того, чтобы представить ВСЮ хлопотность её существования, позволяющего с трудом вести нормальную жизнь — даже при полном желании, больше двух недель она воздерживаться физически не могла.
В дверь же тем временем тихо постучались — и в комнату, после её слов о том, что открыто, зашёл дневной дворецкий… Дневной — ибо, когда солнце остановилось и люди начали жить по тому графику, по которому им заблагорассудится, следил за порядком или принимал посетителей "ночью" уже другой человек. Что же касаемо именно этого человека… ну, это был мужчина лет тридцати пяти, русый, высокий, но выглядящий старше из-за этой своей утончённости, выглаженности и благовоспитанности, возведённой до состояния чрезмерности. Иногда даже казалось, что в жопу ему была вставлена длинная негнущаяся палка, из-за чего он сильно напоминал собой не человека, а предмет интерьера. Для дворецкого это, наверное, была хорошая черта… Но Шаос всё-таки была далека от этой темы классовой субординации, и потому расценивала его как человека. Но человека весьма скучного и унылого. Чем-то он напоминал Азаэля — но тот хотя бы вёл себя так по наитию, а этот — "патамуштотакнадо"!
И Шаос считала его своей "игрушкой".
— Вы просили меня зайти, молодая госпожа?
— Во-пелвых… — Сказала она, закрывая книгу в предвкушении занятия более интересного. — Один только лост не делает меня молодой. Я вассе гоаздо стайше тебя. А во-втолых… Напомни, как тебя зовут?
— Алисандер, госпожа.
— Аааа, ну да, ну да… и как я могла забыть?
Прозвучало это так, будто бы Шаос намеренно его "забыла"… хотя забыла она его совсем не намеренно.
Затем же мужчина отвернулся прочь, когда Шаос начала слезать… но не из-за того, что ему представлялись не те ракурсы её тела, демонстрируемых ещё несколькими расстёгнутыми на животе пуговиц, а потому что делала она это ужасно неуклюже для человека, обличённого над ним властью. В конце она даже едва не навернулась, когда стул под ногами перевернулся — но она смогла спрыгнуть с него, удержав равновесие…. Ну, а потом, как будто бы ничего не произошло и только что она не выглядела ужасно глупо, начала расстёгивать своё платье. До самого верха, не оставляя ни одной застёгнутой пуговки.