— Вот что, Антонина Васильевна, — сердито сказал Андрей Андреевич, — не надо плакать. На всяком судне найдется один или два недовольных человека. Даже если вы будете кормить их жареными курами. Таким крикунам не поддавайтесь. Мы вас в обиду не дадим. Делайте свое дело честно, старайтесь, и всё будет хорошо. Поняли?
— Поняла. Да ведь обидно, Андрей Андреевич.
Карданов улыбнулся:
— Ничего. Всё будет хорошо.
Оставалось еще полчаса до начала работы. Матросы и мотористы вышли на палубу, поснимали рубашки, развалились на нагретых солнцем люковых крышках. Всех охватила ленивая дремота, как это бывает в жаркие дни после сытного обеда. Разговоры не клеились. Приятно было лежать молча с закрытыми глазами, ощущая теплое прикосновение солнечных лучей. Только Шмелев, устроившись на брезенте спасательной шлюпки как в гамаке, что-то громко рассказывал влюбленно глядевшему на него Тюкину.
— Ну давай дальше, Геня, давай! — умоляюще и нетерпеливо просил Тюкин затягивающегося папиросным дымом Шмеля.
— Так вот… Чудоха, конечно, мировая. Шик, блеск, имеер-элегант! На Петроградской в буфете работала. Влюблена как кошка. Звала меня Чарликом, понимаешь? Чарлик, Чарлик… Ну а я к ней в буфет ежедневно. Бенц! — сто пятьдесят. Бенц! — еще сто пятьдесят. Порядок.
— Каждый день, и бесплатно? — блестя глазами спросил Тюкин. — И с закуской?
— А то за деньги, дура. Эх ты, закуска! Любовь, дорогой граф, любовь. Так жили мы с ней месяца три. Один раз прихожу вечером в буфет, а за стойкой другая, незнакомая. Спрашиваю. Отвечает: «Лиля здесь больше не работает». А сама глазами так и вертит, так и вертит. Ну ясно. Упрятали мою Лилю. За растрату.
— Вот жалость-то! И на сколько же ты у нее за три месяца напил и наел, а? На много, поди?
Шмель с сожалением посмотрел на матроса:
— Тюкин ты, Тюкин. Мелочная душа. На сколько наел? — передразнил Шмелев. — Тебе водки жалко, а не человека. А впрочем, может быть и прав. Жилось мне с Лилькой хорошо.
— Я и говорю, что хорошо, — заторопился Тюкин. — Такую бабу не сразу и найдешь.
— Да уж! А тебе и подавно. Я ведь тогда джентльменом выглядел. Голубые штанцы двадцать три сантиметра, оранжевые корочки на каучуке… Да что там говорить…
Загудел заводской гудок. Обеденный перерыв кончился.
— Пойдем, что ли? — нехотя поднялся на ноги Тюкин.
Шмель не пошевельнулся. Ему очень не хотелось работать. Подошел сварщик в сдвинутой на голову маске, с электродами в руках:
— Ребята, пойдемте, покажете мне, какие там еще дополнительные крепления в трюме приваривать.
Шмель лениво отмахнулся:
— Иди к боцману. Он покажет. Ты вари как нравится. Чтобы крепко было, а на остальное наплевать…
На трапе показалась голова Феди Шестакова. Шмель быстро соскользнул со шлюпки.
— Ну давай, давай, Тюкин, вечно тебя ждать приходится, — проворчал он и, повернувшись к сварщику, бросил: — Пойдем, работяга. Покажу…
Стало прохладнее. Боцман взглянул на ручные часы. Шестнадцать. Надо кончать работу и идти на занятия. Он собрал инструменты — свайки, мушкеля, зубила, — сложил их в ведро:
— Кончай работу! Все на занятия в рулевую рубку.
Шмелев бросил в Федино ведро ручник:
— Какие там еще занятия? Шабашить надо. Конец рабочего дня. Выдумали тоже!
— Правильно! Шабашить. Никаких занятий. Пусть в рабочее время… — поддержал Шмелева Тюкин.
— И мне тоже на занятия? — спросил Пиварь.
— Всем. Да поскорее. Неудобно капитана заставлять ждать.
Генька презрительно посмотрел на Федю Шестакова:
— Тоже мне начальник нашелся! Дракона из себя разыгрывает. Молод еще. Мой бушлат уже висел на гвозде, когда…
Боцман покраснел. В его светлых глазах загорелись злые огоньки, но он сдержался и рассудительно сказал:
— Слушай, Шмелев. Ты ведь не первый день на судне. Порядки должен знать. Распоряжение капитана. Ясно?
— Иди ты к лешему! Не пойду я.
Боцман усмехнулся:
— Придется тебя, браток, тогда за ручку привести.
Он подошел к Геньке, взял его за руку, сжал. Шмель вскрикнул от боли:
— Пусти, черт!
— Идем, идем, Шмелев. Раз сам не можешь…
Генька попытался вырвать руку, но хватка боцмана была мертвой.
— Хватит. Отпусти. Побаловался!
Федя отпустил Генькину руку. Пальцы на ней побелели.
— Ты понимаешь, Шмелев, — спокойно объяснил боцман, — я правой девяносто два кило выжимаю. На соревнованиях показал. Ну, быстрее в рубку.
Матросы дружно двинулись на мостик.