Андрей Андреевич почему-то с сожалением вдруг вспомнил, что за эту стоянку не сходил ни в кино, ни в театр.
Утром в «образцовой» пивной на улице Гоголя посетители обычно отсутствовали. В углу, положив руки на застекленный столик, сидел пьяный Пиварь. Он был всё в той же чисто выстиранной голубой робе, его глаза бессмысленно смотрели на развалившегося на стуле Геньку Шмеля. Генька крутил головой, подмигивал толстой официантке, стоявшей у стойки со сложенными на животе руками, и как бы приглашал ее принять участие в веселом развлечении.
— Слушай, Степан Прокофьевич, — ласково говорил он. — Не будь жлобом. Такое дело надо спрыснуть. Мы с тобой попали на одно судно, уходим в дальнее плавание — и вдруг всухую. Ни боже мой! Расколись еще на пол-литра. Ну? Давай четвертной, я смотаюсь. Да не бойся, с первой получки отдам. Счет немецкий. Фифти-фифти. Ну?
— Хватит. Мы ведь уже спрыснули. Мне хватит. Я уже, пожалуй… того… а? — вяло отказывался Пиварь.
— Ты? Как стеклышко. Брось, не придуривайся, — горячо убеждал Генька.
— Чего ты понимаешь. При-ду-ри-вайся. Я слово начальнику дал. Сказал, что не буду пить совсем. Честное слово, понимаешь? Вот он меня и взял.
— Правильно сделал. Больше пить не будешь. Сегодня последний раз и амба. И я не буду. С тобой вместе. Давай. Жалко?
Пиварь тупо посмотрел на Геньку:
— Дурак. Разве мне жалко когда было? Мне не жалко. Честное слово дал. Не понять тебе этого. Последний раз…
Пиварь порылся в кармане, выбросил на стол смятую десятирублевку, потом пятерку:
— На́. Больше нет.
Шмель схватил деньги:
— Ладно, добавлю. Ловко я твоего начальника опутал! Без всякого честного слова. Старую характеристику подсунул, а то бы ни в жизнь не взял, и плыл бы ты на нашем «клипере» один. Ну ладно. Посиди, я сейчас.
Генька выскочил на улицу. Официантка равнодушно смотрела мимо, не обращая внимания на одиноко сидевшего Пиваря. Ему сделалось грустно. По щеке скатилась пьяная, горькая слеза. Жизнь не удалась.
Служил несколько лет в Балтийском пароходстве, плавал за границу на хорошем судне, был на лучшем счету. Но потом одна пьянка, вторая, трехдневный прогул, увольнение. Капитан вызвал к себе и сказал: «Хороший ты парень, Пиварь. И работник золотой. Но больше твои „номера“ терпеть нельзя. Вся команда возмущается».
И пошло, и пошло. Ушел в портофлот.[1]Там такая же история. На шаландах плавал, у рыбников на сейнерах. Всё было хорошо до первой пьянки. Скатился до закопченных невских речных буксирчиков. Он, Пиварь, золотые руки. За что бы он ни брался — всё выходило. Работал и на палубе, и в машине. «Не буду больше пить. Сказал, и точка… А сегодня в последний раз. Сегодня не считается. Сегодня слово дал. Значит, с завтрашнего дня».
Хлопнула входная дверь, вернулся Шмель:
— Сонечка! Пару бутербродов с колбасой и еще бутылку пива. Держи посуду, Степан.
Генька разлил под столом водку. Официантка отвернулась к буфету, делая вид, что не замечает нарушения правил.
— Ну, будем здоровы, Степан Прокофьевич. За счастливое плавание на «Ангаре», Скол![2] — стукнул донышком стакана по столу Шмель и быстро опрокинул содержимое в рот.
Пиварь поднес стакан к губам, сморщился, с трудом выпил. Ему было нехорошо.
Девушка с прической «баббета» и в очень короткой, широкой юбке поднялась со скамьи навстречу Володе Смирнову, когда он торопливо вошел в сквер у Исаакиевского собора.
— Я здесь, Володька! — крикнула девушка, поднимая руку. — Ну как твои дела?
— Вот это да! — восхищенно, не отвечая на вопрос, воскликнул Володя, оглядывая девушку со всех сторон. — Ты будто сошла с обложки модного журнала, Светка. Где же твои косы, твоя скромная коричневая форма?
— Нравлюсь тебе в таком виде?
Девушка повернулась.
— Потрясающе!
— Так вот. Школа окончена. Я взрослая. Форма отдана сестре. Подарки волшебника на мне, за углом стоит золотая карета. Она повезет меня в жизнь…
— Возьмите меня кучером, леди. Я буду сопровождать вас всюду.
— Вы уверены, что нам по пути?
— Уверен.
— Я подумаю, — засмеялась Светлана. — На это место много претендентов… Но хватит болтать глупости. Как твои дела?
— Приняли. Разрешите представиться: матрос теплохода «Ангара». Завтра выхожу на работу, а через десяток дней уйдем в рейс.
— Так скоро? Я думала… Знаешь, наши мальчишки говорят, что ты совершил величайшую глупость. Закончил десятилетку и пошел наниматься в матросы. Ты не жалеешь, что не подал документы в Высшее мореходное?
— Не знаю. Мне кажется, я поступаю правильно. А вдруг море мне не понравится? Тогда что, менять профессию? Или всю жизнь тянуть лямку нелюбимой работы?