Онъ пробормоталъ съ чуть замѣтнымъ упрекомъ:
— Какъ Полю Рео?
— Нѣтъ, — заявила она, не смущаясь замѣчаніемъ. — Поль Рео не пришелъ, а я хочу, чтобы вы пришли. Я назвала это свиданіемъ… Нѣтъ, дѣло идетъ скорѣе о паломничествѣ, которое мы совершимъ вмѣстѣ.
Треморъ смотрѣлъ на нее вопросительно.
— Завтра, въ половинѣ одиннадцатаго у „Зеленой Гробницы“, хотите?
Въ то время какъ молодая дѣвушка сбѣгала съ лѣстницы, живая, шаловливая, восторгаясь своей собственной смѣлостью, часто оглядываясь назадъ, Мишель стоялъ, перегнувшись черезъ перила, слѣдя за нею взглядомъ.
Онъ испытывалъ какое-то наивное удивленіе, что одна минута могла измѣнить все въ его жизни, что можно было такъ легко перейти, безъ сумерекъ, изъ тягостной темноты въ сверкающій, радостный свѣтъ.
IX.
Когда блѣдное солнце серебрило росу на осеннихъ листьяхъ, Мишель Треморъ оставилъ большую дорогу и перешелъ на тропинку, лѣниво спускающуюся къ круглой площадкѣ Жувелль и къ „Зеленой Гробницѣ“.
Довольно холодный вѣтеръ повредилъ лѣсу. Уже, подобно полускрытымъ скелетамъ, угадывались подъ порѣдѣвшей листвой контуры вѣтвей, готовыхъ ринуться тонкими химерическими силуэтами въ бѣлизну зимнихъ небесъ.
Дикій шафранъ нѣжнаго цвѣта „мauve“, прочно сидящій на своемъ молочнаго цвѣта стеблѣ, поднимался изъ травы среди упавшихъ листьевъ, разлетавшихся отъ малѣйшаго дуновенія утихшаго вѣтра.
Иногда въ деревьяхъ трепетали крылья, короткіе, рѣзкіе крики выражали невѣдомую скорбь, а слабое, блѣдное солнце казалось только призракомъ солнца.
Мишель смотрѣлъ вокругъ себя и вспоминалъ о томъ днѣ, когда онъ шелъ по той же дорогѣ, задумчивый, немного грустный, находя зтотъ мартовскій день похожимъ на много другихъ дней, между тѣмъ какъ тамъ, въ часовнѣ, подлѣ заснувшаго рыцаря его ожидала его судьба.
Послѣ лѣта лѣсъ вновь принялъ почти тотъ же видъ, который онъ имѣлъ тогда въ мартѣ. Но теперь листья, болѣе рѣдкіе, цвѣты, скромные, удивленные тѣмъ, что они еще цвѣтутъ, насѣкомыя, птицы, трепетаніе жизни которыхъ еще слышалось кругомъ, — всѣ видимые предметы и всѣ живыя существа, присутствіе которыхъ лишь угадывалось, отходили къ долгому или вѣчному сну, къ ежегодной смерти, таинственное дыханіе которой ощущалось уже въ довольно холодномъ воздухѣ. Лишь въ сердцѣ Мишеля Тремора теперь трепетала радостная, весенняя сила.
Молодой человѣкъ сравнивалъ вчерашняго Мишеля Тремора съ сегодняшнимъ Мишелемъ Треморомъ. Видъ предметовъ, которые проходили прошлой весной передъ его глазами, даже не привлекая его вниманія, теперь оживилъ въ его мозгу тогдашнія мысли, впечатлѣнія, о которыхъ минуту передъ тѣмъ, казалось, память его не хранила никаго слѣда. Фаустина Морель, графиня Вронская! Какъ эти два имени занимали тогда его умъ, вызывая за собой забытыя радости и страданія, растравляя еще, быть можетъ, плохо зажившую, въ тотъ минувшій день сожалѣній, сомнѣній, смутныхъ надеждъ, рану.
И Мишель вновь видѣлъ улыбку Фаустины, улыбку, которая раньше утончала свѣжія губы молодой дѣвушки, а потомъ ротъ женщины, искусно выкрашенный въ красный цвѣтъ, маленькую ироническую улыбку, тайну которой онъ никогда не могъ понять.
Бѣдное сердце, считавшееся мертвымъ, навсегда похолодѣвшимъ, пробудилось, согрѣлось, подобно землѣ. И вотъ оно вновь создавало чудную и хрупкую мечту о счастьѣ. Въ этотъ часъ уединенія, который его рѣзко поставилъ передъ лицомъ прошлаго, Мишель понялъ вдругъ болѣе ясно, съ удивительной отчетливостью, какая пропасть отдѣляла его теперь отъ того прошлаго, вызваннаго его воображеніемъ, прошлаго, которое явилось ему подъ видомъ женской улыбки, — отдаленнаго и съ трудомъ имъ узнаваемаго.
Сегодняшнее полное, глубокое, непобѣдимое равнодушіе, которое удивлялось прежней любви, постепенно таяло, переходя во что-то въ родѣ жалости, относившейся не къ Фаустинѣ только, но къ самому Мишелю и ко всѣмъ бѣднымъ смертнымъ, мужчинамъ или женщинамъ, проходящимъ такъ быстро и дѣлающимъ въ такой короткой жизни чудеса, испытывая столько превращеній и такъ много страдая. Мысль о роковой неизбѣжности этихъ превращеній и относительной суетности этихъ страданій вызвала въ Мишелѣ чувство грусти, которое примѣшалось къ его радости и слилось съ ней, но не нарушало ее. И можетъ быть, въ концѣ концовъ, эта очень тонкая меланхолическая грусть, проистекавшая отъ знанія жизни, себя самого, вещей и обстоятельствъ, могла считаться въ числѣ нравственныхъ злементовъ, дѣлающихъ изъ его новой любви чувство настолько же отличное отъ его первой любви, насколько человѣкъ, какимъ онъ сталъ, отличался отъ человѣка, какимъ онъ былъ. Это была въ сущности болѣе серьезная любовь, хотя и упоенная горячей страстью, любовь болѣе нѣжная, можетъ быть, и болѣе благодетельная.