Между тѣмъ, хотя г-жа Морель и ея дочь отказывались присутствовать на балахъ и парадныхъ обѣдахъ, ихъ отвѣтъ былъ совсѣмъ иной, когда дѣло шло о семейномъ вечерѣ, и когда Колетта вышла замужъ за г-на Фовель, Фаустина, приглашаемая въ Кастельфлоръ, проводила тамъ ежегодно по нѣсколько недѣль. Простая, изящная, принимавшая съ молодыми людьми, и съ Мишелемъ въ особенности, видъ надменной сдержанности, мало говорившая, намѣренно достаточно, чтобы дать почувствовать прелесть необыкновенно образованнаго ума, молодая дѣвушка завоевала восхищеніе г-на Тремора. Она немного удивляла Роберта Фовеля, не спѣшившаго пока дѣлать своего заключенія, но уже потерявшаго всякую надежду сдержать когда-либо необузданный энтузіазмъ Колетты по отношенію къ подругѣ. Что же касается Мишеля, онъ подчинялся ея очарованію, не стремясь къ тому же отъ него освободиться. Онъ любилъ свою маленькую подругу дѣтства до готовности молиться ей на колѣняхъ, любоваться съ поклоненіемъ, воплощать свои лучшія мечты въ одно единственное созданіе; онъ любилъ ее со всѣмъ пыломъ своего одиночества, со всей страстью своей замкнутой юности, со всѣми долго обуздываемыми силами своего существа, онъ любилъ ее съ безконечнымъ благоговѣніемъ и съ пламеннымъ волненіемъ, — съ торжествующей радостью и съ рыданіями отчаянія и изъ всего этого упоенія, этой наивной скорби онъ дѣлалъ великую чудесную тайну, хранимую имъ ревниво въ самомъ себѣ.
Однако, въ одинъ лѣтній вечеръ, въ теплой опьяняющей тишинѣ сада Кастельфлора, онъ заговорилъ; боязливое, страстное признаніе полилось изъ его устъ; тогда статуя, казалось, ожила. Мишель могъ убѣдиться, что онъ любимъ этой прекрасной молодой дѣвушкой, бѣдность которой проявлялась такъ гордо. Въ силу своей любимой поговорки, дядя Треморъ не сдѣлалъ къ тому же никакого возраженія противъ предполагаемой женитьбы своего племянника, но время помолвки должно было быть продолжительнымъ, и по совѣту г-на Фовеля было рѣшено, что она будетъ объявлена офиціально только черезъ годъ, когда Мишель, оканчивающій успѣшно Археологическій институтъ, отбудетъ воинскую повинность. Молодой человѣкъ покорился. Радость надежды преобразила его серьезное лицо. Всю весну вахмистръ подавалъ ему чудныя письма; въ дни отпусковъ Фаустина нѣжно и взволнованно принимала его.
Что произошло затѣмъ? Какъ случилось, что г-жа Морель и ея дочь очутились въ новомъ смѣшанномъ обществѣ, въ обществѣ интернаціональномъ и немного шумливомъ, гдѣ встрѣчались въ одно и то же время очень высокопоставленные и очень незначительные люди?
Какимъ стеченіемъ обстоятельствъ были онѣ доведены до того, чтобы почувствовать честолюбіе, до того времени имъ неизвѣстное? Это то, чего не могли постичь Треморы.
Но малу-по-малу письма невѣсты начали приходить рѣже, и когда Мишель, наконецъ покончивъ съ своей военной службой, пріѣхалъ въ Парижъ, обезпокоенный, влюбленный до безумія, всѣ его просьбы, всѣ мольбы о любви были напрасны. М-ль Морель спокойно объявила, что она много раздумывала и что, читая яснѣе въ глубинѣ своей души, она поняла, что она и Мишель не могли дать другъ другу счастья… Пурпуровый ротикъ съ таинственной улыбкой говорилъ наугадъ, но бѣдный влюбленный не думалъ вовсе оспаривать основательность представляемыхъ объясненій.
Мѣсяцъ спустя Фаустина Морель вышла замужъ за стараго графа Станислава Вронскаго, русскаго архимилліонера.
Мишель былъ изъ тѣхъ, которые „страдаютъ и умираютъ молча“. Онъ облекъ свое отчаяніе въ такую же тайну, какой онъ окружалъ свою любовь, и не позволилъ никому постичь всю его силу; но онъ забросилъ свои книги, разорвалъ начатыя работы и измѣнилъ образъ жизни. Почти въ продолженіе цѣлаго года онъ отдавался удовольствіямъ, какъ ранѣе отдавался ученію, искалъ въ нихъ забвенія съ какой-то подавленной яростью; затѣмъ, утомившись, чувствуя все-таки, насколько эта жизнь наслажденій, которую онъ себѣ устроилъ по своей волѣ, давила его теперь, угрожая его нравственной свободѣ, онъ сдѣлалъ большое усиліе, вырвался изъ Парижа, уѣхалъ въ Каиръ и находился полгода въ отсутствіи.
Злыя чары были разбиты, но человѣкъ, котораго Мишель обрѣлъ въ себѣ и явилъ своимъ близкимъ, нисколько не напоминалъ уже ни застѣнчиваго, боготворившаго Фаустину юношу, ни восторженнаго студента, ждавшаго всего отъ науки и мечтавшаго посвятить ей всю свою умственную жизнь.
Этотъ новый человѣкъ жилъ и говорилъ, какъ всѣ ему подобные: онъ много путешествовалъ и печаталъ иногда свои путевыя впечатлѣнія; если онъ временно удалялся въ старую башню, которую онъ купилъ, не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ, и за порогъ которой допускались немногіе изъ смертныхъ, то его тѣмъ не менѣе встрѣчали ежегодно на театральныхъ премьерахъ и вернисажахъ выставокъ, на ученическихъ спектакляхъ въ залѣ Боденьера, на генеральныхъ репетиціяхъ, на музыкальныхъ утрахъ въ аллеѣ Пото, въ литературныхъ погребкахъ и даже въ свѣтѣ, гдѣ онъ появлялся безукоризненно изящный, съ равнодушной вѣжливостью и скучающей улыбкой.