Медленно онъ спустился по извилистымъ улицамъ къ стариннымъ домамъ, скудно освѣщаемымъ кое-гдѣ свѣтомъ экономной лампы бѣдняковъ, огонь которой еле замѣтенъ сквозь толщу оконнаго стекла съ свинцовыми переплетами. По мѣрѣ того, какъ онъ шелъ, шумъ моря, глухой и вначалѣ едва слышный, увеличивался въ наступавшей тишинѣ, заглушая людской уличный шумъ, уже смутный и какъ бы смолкающій въ эти часы. На пляжѣ было темно, какъ въ магазинахъ на заднемъ планѣ его, примыкающихъ къ традиціонному, вымощенному деревомъ, променаду, гдѣ два мѣсяца спустя будутъ разгуливать каждый вечеръ въ одинъ и тотъ же часъ и однимъ и тѣмъ же шагомъ столько знакомыхъ, изящныхъ и банальныхъ силуэтовъ.
Пляжъ незамѣтно спускался до линіи волнъ, угадываемой благодаря какому-то дрожанію тѣней; безъ кабинъ, палатокъ и зонтиковъ, онъ, хотя было время прилива, казался безконечнымъ и пустыннымъ. Мишель добрался до дамбы и лѣниво облокотился на перила.
Мѣстами фосфоресцировала вода, но въ эту безлунную ночь море ясно было видно только подъ огнемъ маяка, блестѣвшаго, какъ громадный брильянтъ, образуя на водѣ большой свѣтящійся кругъ, измѣнчивыя очертанія котораго терялись во тьмѣ. Море приливало и отливало, бросалось бѣшено на деревянный валъ, составлявшій ему преграду и, какъ бы уставши отъ вѣчнаго и напраснаго труда, жаловалось могучимъ ропотомъ. Мало-по-малу при голубоватомъ освѣщеніи маяка, Мишель открывалъ въ волнахъ опредѣленныя формы, воображая въ нихъ существа, человѣческія маски, которыя показывались вдругъ въ профилѣ гребня короткой волны или поднимались изъ бездны, чтобы тотчасъ же туда провалиться, ужасный клубокъ неразличимыхъ тѣлъ, сказочныхъ драконовъ, извивавшихся съ безпрерывнымъ урчаніемъ пресмыкающихся. Онъ припоминалъ одно мѣсто въ „Inferno“ [26], мученіе Анелло Брюннелески и двухъ другихъ грѣшниковъ, которыхъ пожираютъ змѣи и которые ужаснымъ превращеніемъ становятся изъ людей пресмыкающимися, на подобіе ихъ мучителей-змѣй, между тѣмъ какъ тѣ превращаются въ людей. На морѣ разыгрывалась на глазахъ у Мишеля эта ужасная сцена изъ „Ада“, „синеватыя и черныя“ змѣи свивались въ ужасныя кольца, а люди извивались въ ужасѣ, затѣмъ они съ яростью сплетались и уже появлялись два существа, изъ которыхъ ни одно ни другое не было похоже на себя, двѣ головы соединялись, хвостъ чудовища раскалывался, члены человѣка сростались, утончались и покрывались радужной чешуей…
И въ шумѣ волнъ слышались голоса, по очереди то шипѣвшіе, то плакавшіе человѣчьимъ голосомъ.
Другіе еще голоса слышались въ волнахъ, голоса болѣе мягкіе и болѣе человѣчные, прощавшіеся и пѣвшіе о прошедшихъ дняхъ. Волны — чудесные разсказчики старыхъ преданій.
Поглощенный кошмарнымъ видѣніемъ, Мишель однако ихъ слышалъ, эти меланхолическіе голоса и понималъ ихъ. Затѣмъ, почувствовавъ на себѣ магнетическую силу взгляда, онъ повернулъ голову и неожиданно встрѣтилъ глаза, узнанные имъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ свѣтлый силуэтъ женщины стоялъ, облокотившись на перила.
— Вы, значитъ, не въ Норвегіи? — прошептала она.
Поборовъ свое удивленіе, а можетъ быть также и волненіе, Треморъ уже раскланивался съ графиней Вронской.
— Я уѣзжаю завтра, — тихо сказалъ онъ.
Фаустина прибыла въ Трувилль третьяго дня съ друзьями, искавшими дачу на іюль мѣсяцъ, и сегодня вечеромъ, подъ предлогомъ отослать самой телеграмму, она ускользнула изъ отеля, въ жаждѣ чистаго воздуха и тишины. Между тѣмъ какъ она объясняла эти простыя вещи почти покорнымъ голосомъ, какъ бы извиняясь, что она здѣсь, Треморъ невольно любовался ею, освѣщенною лучемъ, теперь, когда она сдѣлала легкое движеніе, и ея лицо казалось ему очень блѣднымъ. Ея очень скромный дорожный костюмъ дѣлалъ ее какъ бы тоньше. Она казалась гораздо моложе и также болѣе похожей на прежнюю Фаустину подъ своей маленькой соломенной шляпой.
Почему она такъ разумно объясняла свой приходъ, почему она сводила его къ размѣрамъ явленія дѣйствительности?
Таинственная, подобно этому морю, полному чудовищъ или сиренъ, подобно этимъ воплямъ, трепетавшимъ въ воздухѣ, между которыми Мишель не могъ различить тѣ, которые поднимались изъ волнъ, отъ тѣхъ, которые рыдали внутри его сердца, Фаустина Морель не должна ли была роковымъ образомъ появиться изъ фантастическаго мрака?
Треморъ представлялъ ее такой далекой отъ него, въ тотъ моментъ, когда она дышала подлѣ него, въ моментъ, когда, протянувъ руку, онъ могь бы коснуться ея платья… И онъ думалъ о всѣхъ тѣхъ житейскихъ неожиданностяхъ, когда считающееся отдаленнымъ, на самомъ дѣлѣ присутствуетъ тутъ же, близкое, неизбѣжное.