Заглушенный крикъ мольбы или любви:
— Мишель…
И поблѣднѣвшая голова Фаустины, свободная отъ скатившейся назадъ шляпы, упала въ страстномъ томленіи на грудь Мишеля, ея прекрасные волосы касались губъ молодого человѣка.
И онъ уступилъ обаянію этого прикосновенія, его обѣ руки обвились вокругъ безпомощныхъ плечъ, его губы погрузились съ наслажденіемъ въ эту золотистую массу волосъ, требовавшую его ласкъ… Затѣмъ онъ увидѣлъ западню; очень мягко, съ какой-то снисходительной и грустной деликатностью, онъ оттолкнулъ Фаустину, и долгій моментъ они стояли другъ подлѣ друга, не смѣя говорить, съ глазами, обращенными на море.
Наконецъ, Фаустина прошептала:
— Вы меня болѣе не любите…
И съ той же скорбной мягкостью онъ отвѣтилъ:
— Нѣтъ.
Въ эту минуту, болѣе искренній и менѣе честный, онъ могъ бы сказать: „я не знаю“.
Воспоминаніе о бѣдной маленькой Заннѣ не мелькнуло даже въ его умѣ, но онъ зналъ, что графинѣ Вронской онъ не могъ вернуть любви жениха Фаустины.
Даже вѣря искренности молодой женщины, онъ понялъ бы, что былъ обязанъ по отношенію къ той прежней чистой любви, по отношенію къ себѣ, по отношенію къ Фаустинѣ не любить съ кратковременнымъ упоеніемъ ту, которой онъ мечталъ отдать лучшую часть своей жизни и которую болѣе не уважалъ.
Графиня Вронская провела рукой по лицу, затѣмъ почти безсознательно, инстинктивнымъ женскимъ движеніемъ, она поправила свои волосы, свою шляпу.
— Прощайте, — сказала она.
— Прощайте, — пробормоталъ Мишель.
Ему хотѣлось добавить, что онъ желаетъ ей счастья, что онъ останется ея другомъ, но ему не хватало словъ, онъ пролепеталъ что-то непонятное, и свѣтлая фигура исчезла во тьмѣ.
Мишель могъ бы думать, что это былъ сонъ, если бы онъ не ощущалъ еще на своихъ губахъ шелковистую мягкость золотистыхъ волосъ и во всемъ своемъ существѣ страстное волненіе этого единственнаго, минутнаго объятія.
Это былъ конецъ романа, и онъ, невольно оплакивалъ мелькнувшее видѣніе; ему бы хотѣлось задержать Фаустину, чтобы ее проклинать, но также и для того, чтобы ее еще видѣть и слышать, чтобы опьянить себя еще горечью разрушенныхъ упованій, сожалѣніями о счастьѣ, котораго она не хотѣла дать… въ свое время.
Строфа поэта, любимаго особенно въ минуты глубокой затаенной грусти, пронеслась въ его умѣ и отозвалась въ сердцѣ:
„Вы хотите знать отъ меня
„Откуда моя къ вамъ нѣжность?
„Я васъ люблю и вотъ почему:
„Вы напоминаете мнѣ мою юность!“
Мишель не любилъ болѣе Фаустину, но она напоминала ему его юность; и когда она исчезла во тьмѣ, подобно видѣнію, ему казалось, что онъ прощался со своей юностью.
На слѣдующій день — еще разъ — онъ покинулъ Францію.
IV.
Когда поѣздъ подходилъ къ станціи, Мишель выглянулъ въ окно, чтобы встрѣтить привѣтственную улыбку Колетты и, напрасно поискавъ на почти пустынной платформѣ хорошенькій, тонкій силуэтъ, котораго жаждалъ его взоръ, онъ почувствовалъ одно изъ тѣхъ жгучихъ и непослѣдовательныхъ разочарованiй, которыя такъ часты у впечатлительныхъ натуръ и которыя кажутся такъ несоразмѣрны при хладнокровномъ сопоставленіи съ причиной, вызвавшей ихъ.
За вокзаломъ, подъ толстымъ орѣховымъ деревомъ, дававшимъ нѣкоторую защиту лошадямъ отъ еще яркаго въ пять часовъ пополудни солнца, его ожидалъ экипажъ изъ Кастельфлора; но неожиданная телеграмма Мишеля не застала ни г-на, ни г-жу Фовель, уѣхавшихъ съ утра въ Парижъ на цѣлый день. Это миссъ Севернъ отдала необходимыя приказанія. Эти подробности, полученныя имъ отъ кучера, не разсѣяли печальное настроеніе Мишеля. Въ противоположность многимъ людямъ, видящимъ въ отъѣздѣ только средство болѣе полнаго наслажденія по возвращеніи комфортомъ и интимнымъ спокойствіемъ родного крова, Треморъ давно бы отказался отъ путешествій, если бы каждый разъ при отъѣздѣ помнилъ съ яркостью переживаній свои впечатлѣнія, всегда тяжелыя или горестныя, по возвращенiи.
Лѣсная дорога, соединяющая Ривайеръ съ башней Сенъ-Сильвера, напоминала ему много мрачныхъ часовъ. Часто, въ концѣ довольно тяжелаго дня, онъ чувствовалъ себя, катясь по ней, усталымъ отъ дальнихъ странствованій, испытывая въ то же время отвращеніе къ ожидавшей его монотонной жизни въ „Голубятнѣ“. Обыкновенно, Колетта, сидѣвшая подлѣ него, свѣжая, какъ прекрасное утро, желала увлечь его въ Кастельфлоръ, но Кастельфлоръ, слишкомъ веселый и, въ особенности, слишкомъ свѣтскій, мало привлекалъ Мишеля въ эти дни нравственной усталости.
Не поддаваясь дружескимъ настояніямъ, онъ одиноко возвращался въ „голубятню Сенъ-Сильвера“, по контрасту черезчуръ угрюмую и черезчуръ пустую, но гдѣ онъ былъ свободенъ отъ бѣлаго галстуха и свѣтской болтовни.