— На самолет-то очередь большая? — спросил шеф.
— Человек двести.
— Записался?
— Нет.
— Записа-а-ался, — уверенно протянул тот.
— Ну, не буду разрушать вашей уверенности, улыбнулся Игорь, и улыбка вышла грустной, — завтра... сегодня запишусь.
Чтобы избежать прямого и внимательного взгляда Владимира Алексеевича, он перевел глаза, стал рассматривать обстановку: полку с книгами, бивень мамонта на стене, точь-в-точь похожий на тот, что был найден им в мерзлоте, но окованный хромированной цепью, лосиную шкуру на полу. Кофе был смолот. Скрыпников достал чеканную кофеварку с чеканными же чашечками, зажег спиртовку. Игорь с удовольствием повертел чашечки в руках, щелкнул ногтем, прислушался к звону:
— Я соскучился по таким предметам. А вы... эстет, я вижу.
— Подарок из Армении. У нашего поколения дружба еще распространенное явление.
«А я-то уж было посчитал его пуританином, который с непонятным упорством застрял на Севере, не имеет ничего личного и находит в этом удовольствие, — подумал Игорь. — Кто же он? Кто Катя? А кто ты? Может, ты и впрямь уже все позабыл, втянулся в дороги, в кочевую эту жизнь, привык знакомиться, а назавтра уже прощаться и опять с кем-то знакомиться... Три года назад от одной мысли об этом стало бы тошно, а теперь... Теперь даже слова прежние забыты и вспоминаются с таким же трудом, как сегодняшнее танго. Скоро своему отражению в зеркале руку протянешь и скажешь: «Ну привет. Меня зовут Игорь».
— Молчалив ты, Игорь-свет.
— Человек шесть лет учится говорить. А шестьдесят — учится молчать.
— Ого!.. Как, по Большой земле скучаешь?
— Нет.
— Так уж и нет?
— А я там ничего не оставил, Владимир Алексеевич.
— Что меня поражает — равнодушие. И равнодушие не только к другим — к себе! Ну а здесь что оставил?
— Сорок два сигнала. И шесть месяцев жизни.
Игорь сказал это и как будто заново увидел каждую из них, этих вех на своем пути, поставленных и его руками тоже. Памятнее других были, конечно, первые пять, переделанные с такими героическими усилиями. Они одарили его встречей с Катей Русских...
— Рано или поздно, — продолжал Игорь, — задаешь себе вопрос: а что ты сделал на земле своими руками? Если вещественно, то я сделал немало. Сварил полсотни каркасов под бетон. Наездил пятнадцать тысяч километров за баранкой грузовика. И вынул сотни полторы кубометров грунта. Горжусь: в конце двадцатого века заменял собой экскаватор. Вот и все пока. И в какой-то мере это реабилитирует мои первые двадцать пять лет жизни.
— А что эта четвертная? — разливая поспевший кофе, спросил Скрыпников.
— Период потребления в основном.
— Ну и формулировки у тебя!
— Уж если говорить, то по возможности точно. На Севере хорошо думается... Я, как Кешка, только и делал, что потреблял произведенное другими. Школа в сочетании с вузом — как затянувшееся детство. Потребление знаний, а заодно продуктов, услуг.
— В точности дочь моя старшая, — поддержал Владимир Алексеевич. — Наивность до сих пор детская, и рубль для нее — понятие пока сугубо одностороннее. Мне сдается, надо бы в вузы только с производства брать, без исключений и с приличным стажем. Хоть и не максималист я.
— Иначе получаются Кешки, — кивнул Савельев. Молча смаковали крепкий, с первородным букетом напиток. Игорь указал на чашечку: — Вот так же и Север, без примесей, истинно натуральный. За что я его уважаю: тут ветер так ветер, чай так чай, а охота, рыбалка! А люди!..
— Хорош Север, хорош. Но не греши, юг тоже неплох.
— Да, он лучше виден отсюда. Кто его знает, я, конечно, субъективен... Но обилие солнца, обилие людей вокруг, легко дающиеся природные богатства — они развращают человека не меньше безделья, праздности... хоть я и не считаю труд панацеей. У Макаренко есть такая мысль, что не всякий труд воспитывает. А в целом, — он улыбнулся, — хорошо море с берега, а берег — с моря.
— Точно, хотя и мрачновато, брат. А вторую, если не возражаешь, с коньячком примем. Вот так, а? Отведай-ка! Да, мрачновато. Неужели в той твоей жизни светлого не было...
— Знаете, благополучие — довольно страшная штука. Ходил на службу к девяти. Покупал мебель, полочки прибивал в кухне, пиво пил... Однажды все это показалось бессмысленным. Растительным. Вспомнил, что кандидатов тысячи, ученых сотни, а талантливых ученых — единицы. Кстати, свой финиш увидел в одном заме директора института. Преуспевающая посредственность. Но трезвый, реалистичный — сознает... Да сознавая, лишь увеличивает вицу, он циничен, если остается на чужом месте. И выкачивает из этого места максимум благ. Я так не смог. На Север во все времена обломки кораблекрушений выбрасывало, вот выбросило и меня.