Ему хотелось побыть одному. Надо так ей и сказать, подумал он, но не сказал, говорить было трудно, даже губы разлепить. Как при морозе в 55 градусов. Виктор сидел, деревенел, потом разулся и, мягко ступая в белых шерстяных носках, прошел в их единственную комнату. Лег на тахту, лежал с открытыми глазами, думал — лучше всего думалось дома, — заново перебирал все происшедшее за последние двое суток. И вдруг понял: в разговоре за выпивкой обсуждали одно и то же — как лучше замести следы и обмануть... «Кого обмануть? Жену? Управление? Нет, — тут же прыгнула мысль. — Не жену. Государство!»
Странно, ох как странно оборачивается дело: он промолчал, не радировал, бригада и начальство будут молчать, ему помогают выйти сухим из воды, и все не так, как он представлял по дороге на базу. Разве так спешат на выручку, делят беду пополам? Помощь их похожа на откуп, да-да, откупиться от его беды, чтоб не попасть в свою. Тот же Пилипенко полетит, какой же ты инженер главный, если у тебя буровая сгорела? Вместо коллективизма получается круговая порука. Вот как шиворот-навыворот, вот как... А что, если?.. Взять да пойти к прокурору и сразу, без этой суеты, признаться? Так и так: сгорел. Судите. Меня одного, я недоглядел.
— Ну и что? — возражал он себе. — И отдадут под суд. Как пить дать, отдадут. Лет пять припаяют. Тысячи немалые, подвергал опасности жизнь рабочих. Там не посмотрят, что молодой, что член горкома, что премия всероссийская. Посадят — и привет горячий! Пиши мне письма мелким почерком.
Так что же — я полезнее живой или мертвый? Что лучше: восстановить и работать или осудить и списать за государственный счет?
Виктор ворочался с боку на бок и, чтоб удостовериться в реальности происходящего, црошептывал каждую мысль:
— Они боятся. Боятся и страхуются. Если что — сразу пойдут на попятную — и вот она, докладная! И гори ты один. За нарушение ПТБ, за халатность, умолчание, убытки. Почему не радировал, спросят... Да чего там? И их понять можно. Вон какую ответственность взяли на себя. А вина-то моя... Да и Сергеев небось раньше меня сообразил, что тому же государству выгоднее, если лил восстановим буровую. Но по закону...
Мысли переключались на другой лад: конечно, парни не выдадут. Никакого навара выдавать. Случись утечка — на одном Луневе дело не замкнется.
До сих пор он все время находился на людях —.перед бригадой, начальством партии, перед снабженцами Мирного, и не мог ни минуты побыть с самим собой, осмыслить происшествие наедине. Он и сейчас был не в состоянии охватить все последствия пожара, все возможные варианты своей судьбы и судьбы буровой. Ему бы действовать, действовать безостановочно две недели подряд, продолжать тушить свой пожар. Но вот вынужденная остановка, и мастера трясет из-за этого холостого бега на месте, а день, один день из четырнадцати отпущенных, уже прошел! А еще был страх. Лунев давно забыл это детское чувство, это ощущение перед дракой, перед самым первым ударом. Гигантских размеров тело и неизбывное здоровье кому угодно внушали уважение к нему, жизнь была добра, а он счастливчик, вот почему лишь сейчас обнаружил, что драки бывают и нешкольные. Страшило не случившееся той ночью, а будущее — предчувствием чего-то неизбежного и тяжелого, как если бы ему сказали, что завтра произойдет новый пожар, да такой, что уж конец!
— Что случилось? — участливо спросила жена и обняла его за шею. Виктор еле удержался, чтобы не скинуть ее руку: раздражало и участие, и голос, каким говорят с ребенком, и рука, все было фальшиво и не к месту.
После родов жена очень изменилась — растолстела так, будто его стройную девочку Любаню подменили какой-то дородной тетей. Она вся ушла в заботы об Иринке, от мужа отдалилась. И хотя главным словом для нее по-прежнему была «работа», в чем состояла эта его работа, Люба не задумывалась.
Он сдержался, потихоньку снял ее руку и даже ответил:
— Авария.
Это неточное слово, которое искажало происшествие и ничего не говорило о неизбежном и неопределенном завтра, бесило его. И больше всего страшила вот эта неопределенность: дадут ли восстановить? Успеет ли? Кроме того, Виктор уличил себя — ведь сейчас перед женой он подыгрывает своему горю, преувеличивает свои чувства, как это бывает при чьей-нибудь смерти.
Он резко поднялся.
— Куда?
— К Пашке.
— Не ходи-и-и.
Люба не знала, почему говорит так протяжно, по-бабьи, как жены, не пускающие своих мужей в драку, она думала, не пустить его сейчас — ее женин долг.
— Надо.
— Поздно уже, завтра сходишь.