«Пожар на долгие годы унес репутацию самого молодого, самого передового, самого-самого... — с горечью думал Лунев. — Тот же Сергеев, трухнув из-за ЧП, будет наперед трижды креститься и плеваться, прежде чем выговорит фамилию «Лунев». Из-за одного этого опускаются руки: что толку реабилитироваться, если все равно эта история прилипнет банным листом к личному делу?»
Однако Тучнин был одного калибра с Виктором и, как Лунев, наиболее натурален в одном — в работе. Виктор быстро позабыл обидные мысли, едва взялись в четыре руки монтировать пусковую установку. Он всегда был отходчив, к тому же работа поглощала, втягивала в свою ускоряющую воронку. Время летело, становилось легче на душе, светлели мысли.
Вечерело. Снег посерел, будто через реостат убавили освещения. Сосны почернели и утончились, и снова начал сгущаться рассеянный днем туман. Заливако завел трактор, чтобы светить фарами и дать ток фонарям. Наскоро поужинав, бригада в полном составе продолжала переборку оборудования в такой спешке, как если бы приближался невиданный ураган или потоп, от которого спасти их могла только буровая. В работе прекрасно понимали друг друга без слов — это мир вещей, где место каждой было раз и навсегда определено, необыкновенная точность и порядок, какими славен мир техники, переводили рабочих в новое состояние духа, придавали успокоительную уверенность.
Успокоенный и ободренный присутствием друга мастер настолько ушел в работу, что не сразу заметил постороннего человека, стоявшего рядом. То ли чей-то оклик, то ли потребность закурить вывели Виктора из Лунатической сосредоточенности, и он прямо-таки вздрогнул, увидев фигуру незнакомца в полувечерних-полуночных сумерках.
Мастер внутренне сжался. Опять замелькал в мозгу Огненный шар: «Отсидка... Отсидка...»
— Это я, Стрельников, — сделал шаг приезжий. — Здравствуйте.
— Привет, — буркнул мастер и вытер проступивший пот со лба. — Нечего у нас варить.
— Перед ним стоял тот самый сварщик, из-за которого разгорелся сыр-бор.
— Ты уже сварил... кашу! — добавил он и сделался неприступно суровым.
— Я, я все понял, я отпуск взял... в общем, разрешите — буду с вами. Хоть в лагерь, а вместе, раз виноват.
— В шею, — процедил мастер. — К фениной маме.
— Но ведь я от вас уехал — все было в порядке.
— В порядке? А ветошь за бортом пены тлела — ты глядел? Ты место сварки охладил? Носом тычут в такие штучки! Под суд! «В поря-а-а-а-дке»!
Он вдоволь отвел душу, найдя виноватого в их несчастье, хотя сам сомневался, была ли вообще какая-то вина сварщика, такого ответственного и добросовестного, если он берет отпуск, чтобы помочь им в восстановлении.
— Ну, оставайся, — смягчился Виктор. — Все лишняя пара рук. Что с тобой поделаешь, раз приехал.
— Да я не приехал — пришел...
— Как? Пешком?!
— От этих слов у Лунева даже спазмой сдавило горло — есть ведь такие души! — пешком топал пятнадцать километров к ним вину свою искупать! Да по такому морозу!
Но снова обдало страхом, зашлось сердце, качнулась земля под ногами:
— Стоп. Стоп, голубчик! А ТЫ ОТКУДА ПРО ПОЖАР ЗНАЕШЬ? А?
Его появление на буровой озпачало крах. Значит, о пожаре знают не только участники совещания..,
Сварщик замялся.
Глава девятая
СЕРГЕЕВ ВОЛНУЕТСЯ
Как ни хладнокровен был Юрий Васильевич Сергеев, все эти дни он не мог найти себе места. Но этого никто не замечал. Лицо в угластых глубоких морщинах, похожих на трещины, под бровями запрятанные всегда внимательные глаза, казалось, хранили невозмутимое спокойствие. Единственная внешняя перемена, появившаяся в эти дни, заключалась в том, что начальник партии стал медленнее ходить и тщательнее разбирать бумаги, но и она тоже не выдавала его необыкновенного волнения.
— Что у Лунева? — в конце каждой оперативки спрашивал он Пилипенко дежурным голосом.
— Все то же, — обычно отвечал Владимир Михайлович и иногда добавлял: — Особых новостей нет.
Однажды поздним вечером, не в силах больше молчать, ждать в одиночку хоть дурных, хоть добрых вестей, Сергеев зашел в кабинет главинжа. Пилипенко с первых дней взял за правило уходить со службы позже начальника. Юрий Васильевич поинтересовался для видимости всякими и без того хорошо ему известными делами, и признался:
— Вот, понимаешь, Володя... Как будто на наших глазах человека задавило... машиной, что ли. Смотрим, потом обливаемся, а ничего не сделать.
Пилипенко несколько оторопел от таких сантиментов, он-то напускал на себя сергеевскую непробиваемость, молчаливость и суровость, считая, что Юрий Васильевич истинно таков. И с сочувствием к растревоженному старику сказал: