— Да если б они были, твои дружеские! — печально заметил начальник партии.
— А что мне теперь, целовать его, что ли! — закричал в ответ главинж, уже уставший от своей гибкости. Ему сделалось обидно: этот увалень проворонил буровую, так теперь носятся с ним...
А Сергеев засел в своем кабинете и с тоской думал. Он переживал эту историю так, как если бы она случилась с его сыном, и это о нем, о сыне, теперь судили. Судили справедливо, но до боли в солнечном сплетении жалко его, дурачка, как же это ты так не уберегся! Но уж если оправдается — держись, сынку, от отца тебе мало не будет!
При этом Сергеев совсем не думал о себе. А сыновей у него не было, были только две дочери...
Глава десятая
СЛЕДСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ
Сварщик замялся.
— Кто сказал? Ну! Язык отнялся?! — наступал на него мастер.
— Что такое? — подошел Тучнин.
— Да вот доброволец выискался... пожарник.
— А никакого пожара не было, — спокойно отвечал Тучнин, будто дело происходило на его участке. — Профилактический ремонт, ТО-2.
— Нет, пусть он скажет, откуда он это взял! — настаивал мастер.
— Откуда ты это взял? — Тучнин перевел сварщику слова Лунева. — Кто сказал?
— Жена, — отвечал Стрельников, заметно струхнув.
— Жене?..
— Соседка... Да не спросил я. Мы, того, перепугались здорово. Ей так и сказали: мол, он варил, уехал, а там пожар, и посадят.
— И пятнадцатую буровую назвали? И участок?
— Да-а. Луневскую.
— Поди-ка в балок, отогрейся и выспись, — спокойна сказал Стрельникову Тучнин. — А завтра поможешь.
Виктора больно задевали спокойствие и уверенность друга; как человек, испытавший сильный удар, Лунев был сейчас повышенно восприимчив — окружающие лишь понимают его состояние, но сами не чувствуют такой же боли.
— Я не только варить, я... — обрадовался сварщик.
— И смотри, зимой больше так не ходи. Ходок! А то будет еще один «подснежник».
Весной из-под снега выходили иногда почернелые фио- лгтовые трупы тех, кто сбился с пути, замерз в буран, — таких называли «подснежниками».
— Когда он ушел, оба мастера не шевельнулись — стояли, глядя то ему вслед, то друг на друга.
— Н-да, — сплюнул в сердцах Тучнин. — Задачка! С неизвестным количеством неизвестных!
— Кто-то течь дал. Я как чуял, — у Лунева не оставалось никаких сил, никаких чувств, даже усталости и той уже не было, а только одна отупелая перенапряженная мысль: кто? Кто там, в Маччобе, кличет ему беду, радуется чужому несчастью? Кто так точно знает адрес буровой, что даже жены его не забыли и не перепутали?
— Допустим, сварщик кем-то послан... Нет, полный абсурд! Если Лунева хотят засыпать и повсюду болтают о пожаре, то не предупреждать же об этом!
Тучнин, похоже, думал об этом же, но иначе.
— Вот что, — сказал он после долгого раздумья. — Давай-ка, Витек, тряханем твоих хлопчиков. Не верится мне, что наши итээровцы могли проболтаться. Они в твоей истории сами того... рыльце в пушку.
— Мои тем более не могли, — уверен был мастер.
— Это на первый взгляд. Потому как сами — погорельцы. Но если ты кому-то насолил, лучшего способа тебе отомстить — не придумаешь. Они ведь понимают, что целую бригаду никто никогда не осудит. Значит, они в безопасности, а тебя подставить — в самый раз!
— Но когда ж они?..
— Вы на базе сколько торчали? Сутки. Ночевали порознь. А у десяти человек...
К ним подошел Кораблев, остановился и молчал, как будто забыл, зачем шел. Виктор внимательно посмотрел на него, спросил, не перегрелся ли? Гоша глупо помялся, пошел назад, но вспомнил:
— Ты посмотришь, или устанавливать будем?
— Завтра посмотрим и установим, — ответил мастер спокойно, как говорил неделю и две назад. — А пока шабашьте. А то и вправду перегреетесь.
— Ay десяти человек, я хотел сказать, десять языков и сто пятьдесят знакомых, — закончил Тучнин.
Виктор убеждал, что рабочие говорить о пожаре не могли, но в голосе уже слышны были колебания, сомнения в бригаде. Будь Анатолий меньше знаком мастеру или убеждай он на нерве, Виктор только уверился бы в правоте своих слов. Но Тучнин возражал уверенно-спокойно, словно сам слышал, да щадит, не говорит всего. И мастер, у которого уже столько настроений сменили ДРУГ друга за один день, засомневался всерьез. От множества противоречивых подозрений, к которым трудно было подобрать сколько-нибудь убедительные факты, Луневу делалось тяжко, холодно, тошно на душе.
— Уж лучше б вы оба не приезжали! — сорвалось в сердцах у мастера, настолько тревожными были все эти неясные догадки.
— Не дымись, не дымись, старина. Подумай. С ребятами потолкуй.