— А нициво. Сизу, пью цяй, студят, выхозу, — сострил вдруг Бирюков. — Снимают станы, бьют, — добавил он, доверительно обращаясь к Мотовилову. И продолжал действительно допивать чай. — Просто ты, Витюша, хвост не подымай сильно. Ты теперь мастер-то нулевой.
Слушать распетушившегося Бирюкова Виктору было но меньшей мере странно: раньше у того всегда была какая-то плаксивая интонация, о чем бы он ни говорил, хоть о бабах, ни одного восклицательного знака в голосе, а сейчас — нате! — острит... Бирюков вечно как-то мелко копошился, обирался, что-то развязывал, завязывал, перебирал, перекладывал, то разматывал шарф, то заматывал, и даже смотреть на это было утомительно, не говоря уже о том, что его самого эти суетные старушечьи движенца должны были обессиливать.
— Бирюков?! Ты... Ты меня снимал? Чего вы все поокрысились?
Луневу сделалось необыкновенно обидно: носишься как угорелый, стараешься — не угодил. Чем, спрашивается? «Я ведь сам больше остальных вкалываю, сначала с себя, потом с них спрашиваю! Ишь какой нашелся — вы спалили!..»
Вгорячах он не мог понять перемены в настроении бригады. Начали жарко, прямо какая-то одержимость, спать не прогонишь, а теперь устали, разуверились, руки у них опускаются. Исключительное, потрясающее, как всякое стихийное бедствие, кончилось. Прошел и первый, самый сильный страх. Осталось одно — будничное, прозаическое — немереная работа, причем не та работа, какая прежде вызывала рвение и зависть других бригад. Нет, тягостная, выматывающая работа проигравшего, аутсайдера — наверстывать упущенное.
Бирюков, подражая Кандаурову, как подражают люди неумные и не искушенные в бытовом актерстве, встал, дошел до двери, остановился и с порога сказал:
— Зевало-то прикрой. Власти у тебя никакой теперь. Захотим — дадим, а нет — и так обойдешься.
Виктор задохнулся. Он хотел крикнуть этому маломерке, что такие, как он, только и ждут, когда Лунев споткнется, вот тогда они чувствуют себя людьми, вот тогда у них праздник!.. Слова толпились во рту, и из-за давки ни одно не могло проскочить первым.
Мотовилов тоже собрался уходить. Трудно было понять по его конопатому лицу, что у него на уме. «Спокойно-спокойно, — останавливал, удерживал себя мастер. — Парни просто на взводе. Перетряслись все, а теперь реакция». Он догадывался, что за этим всплеском недовольства кроется неверие в благополучный исход. Устали, засомневались, охладели. Аврал кончился: какой смысл авралить, если все равно не успеть, если и так уж все знают, что вышка сгорела!
Саша, всегда добрый к нему, исполнительный и безотказный, поддержал:
— Перебесятся, не думай. Это они но на тебя — на пожар. Ну а некоторые торопятся, решили, что твоя песенка спета.
— Да кто ж начал, Бирюков, падло?
— Само занялось. Тут рази угодишь? Договорился с начальством ага, рука руку моет. Не договорился — на что ж ты годен?
Мотовилов поправил пояс штанов, шапку, словно собирался пуститься в пляс, и за порогом частушечным голосом, как надрывно голосистая баба, завел:
— Моя милка-шевелилка!..
Виктор зажмурился и потряс головой, словно со сна: бригаду будто подменили. Он долго сидел в одиночестве, силился разобраться. Один уходить собрался, другой грозит... Или он, бурмастер, показал свою слабость? Где, в чем? Почему это они вдруг гоголями ходят, будто он единолично виноват в пожаре? Ведь сами же виноватыми были, сами заговорили: проси Сергеева! Не верят, что успеем, что гроза прошла. Недаром сварщика помянули... Но смеяться за глаза! Дурмастер! Да другой на его месте сидел бы на базе, мол, запчасти выбивает, и в ус не дул, а бригада вкалывала да еще переживала, не устроит ли разнос, как приедет? И так стало обидно и тошно, что хоть беги в тайгу.
— Но ведь как работают! — самому себе реабилитировал он ребят. Вспомнил, как, не щадя рук, без рукавиц работал Лешенька Чибиряев. На запястьях, на тыльных сторонах ладоней фиолетово сжались у него язвочки ожогов от кипящего масла. Лешенька не замечал их, и руки то царапало проводом, то жалил снег. Что заставляло его так работать? Разве страх? Страх может деморализовать, а заставить — нет, никого.
Слышно стало, как снаружи покрикивал Эдик:
— Над-дай! Над-дай!
По звукам, неясным для другого уха, мастер определил, что бригада перетаскивает бурстанок поближе к вышке.
— Подшипник-то не впрессовали! — услышал он, выйдя из балка. Над соснами в белесой мгле пятикопеечной монетой контурно показалось солнце. И снова затянулось молочайным, соком. «А ведь я, — спохватился Лунев,— собирался что-то.,.».
Он даже не испугался, когда вспомнил, что ходил в балок обедать и, кажется, пообедал. Пообедал или нет? Вроде пообедал. Ах да, воды еще собирался попить, водички.