— Ах-ах-ах, от Лунева погибнет! — передернул Постнов. Он видел, действительно, переубеждать бесполезно. Этот поезд с рельсов уже не свернуть. Без всякой надежды на то, что его послушают, бригадир попросил не трогать Кандаурова: тот узнал о пожаре почти последним, нигде, кроме почты, не был.
— Ты меня знаешь! — тихо, с угрозой продолжал Лунев. — Мухи за двадцать три года не обидел. Но и меня не трожь! Не трожь!
— Чего ж тогда советоваться? А Толик, значит, на базе орудует? Ну-ну. Ну-ну, — сказал Постнов и пошел к рабочим.
Нет, так и не появилось у Лунева уверенности в том, что нужно последовать совету Тучнина. Но он поступил именно так, как говорил Тучнин, из-за отстраненной и неодобрительной позиции Постнова. «Собаки лают»! Кусают собаки — не лают!
Ему никогда не приводилось кого-либо в чем-то серьезно подозревать, и Виктор абсолютно не знал, как вести подобные разговоры. Он уже решался подойти, заговорить, выбирал для себя то участливо-доверительный, то начальственный или обиженно-усталый тон. Но все медлил, пытался представить, как отнесутся к его подозрениям. Наконец разозлился на себя и решился. Никогда еще столь малое действие не вызывало таких продолжительных и сильных колебаний. Лунев всегда принимал решение один раз и уже не пересматривал его, даже если был заведомо и трижды не прав.
Первым он подошел к Кораблеву, с этим говорить было попроще.
— Я человек прямой, — начал мастер, когда они вошли в балок. — Так что и ты давай напрямую. Вот сварщик пришел, как ты думаешь, чего он пришел?
Кораблев молчал, на толстом его лице не отражалось никакой мысли, даже удивления необычному разговору с глазу на глаз.
— Ну не тяни, вопрос-то простой, — напомнил вскоре Лунев и понял, что вот так же все семь лет, сколько Гошка учился в школе, учителя вытягивали из него каждый ответ.
— Варить.
— Что варить? У нас варить-то нечего! Ведь нечего? И откуда он про пожар знает, если все молчали?
— А откуда? — уставился на него Кораблев. Еще минут десять они поговорили в этом же духе, причем Лунев безмерно злился на пустую трату времени.
Следующий, Гена Заливако, был, по всему видно, польщен доверительным разговором, говорил много и охотно.
— Кандауров проговорился, Кандауров, больше некому. Он давно под вас подкапывается, а неделю назад даже такое мне сказал: если Лунев и Сергеев не поймут, кто есть кто, то им разъяснят. Смотри, Виктор, не пускай его из бригады, в самом деле — ляпнет тестю, и кричи ку-ку!
Виктор морщился, не контролируя лицо, как от зубной или желудочной боли, — ему противна была эта готовность Гены расписать, кто когда что сказал, и этот преданный вкрадчивый голос, каким он топил своего товарища. А Заливако вошел в раж:
— И потом, что это за позиция: меня при пожаре не было?! Ты член бригады или не член? — напустился он на Виктора, как на Димку.
— Член, член, — поспешно уверил его Лунев и на чем свет стоит клял и себя, и Тучнина за то, что затеял это все, развязал язык, который сейчас такого наговорит. — Ты скажи лучше, Ген, ты-то сам?..
— Могила! — Заливако готов был бить себя в грудь, целовать крест, клясться на крови. — Молчал, как трактор. Но ты знаешь, Вить, мы в бараке, конечно, меж собой об этом говорили... Стенка тонкая, фанерная, я еще хотел ребятам оказать: «Раз-два-три, кто меня слушает, прием!»
Видно было, что Гена хорошо усвоил шуточки Постнова; вообще, когда Эдик отказывался от какой-нибудь своей прибаутки, ее тут же подхватывал Заливако. И занашивал до полной ветхости.
— А чего с бригадой в контору не пошел?
— Я пошел! Пошел! — с жаром, но вполголоса и с оглядкой на дверь, заговорил Гена. — Но чуть позже. Я кожуха надевал, чтоб на малых оборотах движок не заглох. Не разжигай- же лампой перед Сергеевым. А потом пошел! И стоял, как все! Нет, я тебе верно говорю: только Димка. Димка вообще тебе завидует, думает, тебя скинут, Эдика поставят, а его к нему бригадиром, то-то и задружил с Постновым...
— С Постновым? — переспросил Лунев, но отмахнулся. — Кандауров ведь последним узнал.
— Последним, — согласился Заливако, но тут яге вспомнил, что последним был Кораблев. — А у конторы сколько крутился, пока мы загружались? Да целый час. Это еще надо посмотреть, с кем он лясы точил, и кому телеграмму давал, и какого содержания.
Лунев собирался оборвать разговорчивого Гену на каждом очередном слове, как-нибудь помягче оборвать, но разговор засасывал ею, а Заливако частил, как человек, который боится, что его не дослушают, и даже взял мастера за пуговицу.
— Ну хорошо-хорошо, я с ним поговорю, позови его сейчас. Но если окажется, что не он?