— Все растешь, — добродушно сказал из темноты басовитый голос Эдика.
Плечи за последние два года раздались так, что рубаха ни одна не лезла, воротники не сходились. Поднял руку — нет рукава, жена зашивать не успевала. На плечах, на боках не сходили синяки — не мог в двери пройти, задевал столы, углы. Таким здоровьем мама наградила.
Ребята укладывались спать. Виктор сел, зашвыркал чаем, слушал их обыкновенный разговор после пересменки: сколько метров прошли, какие новости в Мирном и Маччобе, какое крутят кино. Гудели ноги от неудобного сидения в «уазике», от непомерной тяжести тела.
— Спать будешь? — поинтересовался Эдик, зевая. — Дома, поди, жена не давала выспаться?
— Генку подожду.
— Он, может, к Галке завернул.
— Я ему заверну! Я ему так заверну! Смену потеряли!
— Приедет, куда он денется, — сказал Мотовилов,
— Спешишь, торописся, всю работу не загребешь, мастер, — противный даже в темноте, нудно завелся Бирюков. — Тебе бы все захапать.
— Спи, — миролюбиво посоветовал Виктор.
— Может, поужинаешь? — заботливо спросил его Мотовилов. — Мы там тебе такой мосол припасли, язык проглотишь!
— Попозже поем, спасибо. Воды хочу.
— А во фляге. Отварная, — так он называл кипяченую воду.
— Там снег топленый, не вода.
Парни переговаривались, лежа на койках, один за другим отключались от разговора, засыпали. Владимир Орлов и Борис Алатарцев заспорили о политике, помаленьку заводились, как обычно, и мастер попросил их убавить громкости: коль уж работы нет, пусть хоть отдых будет.
Снег за окном отсвечивал снизу, освещал деревья, вагончики и буровую. Так и не допив чая, мастер задремал сидя.
— Буровая горит!
Он вскочил.
Обрадовался: «Сон!» Но в заледеневшее окно бил красноватый свет. Малиново светилось окошко в балке буровой. Загрохотали торбаса, унты, забухали следом валенки. В расстегнутом полушубке, без шапки, Лунев выскочил наружу. Черный дым вытягивался из щелей и таял над соснами. Виктор распахнул дверь. Пыхнуло навстречу дымом, в его черноте кроваво крутанулся огненный шар. От волны свежего воздуха пламя внутри балка сразу взъярилось, затрещало.
— Наза-а-ад! — заорал мастер напиравшим на него рабочим. Уцепился за косяки, загородил вход, отшвырнул кого-то. — Все назад! Тащи фляги! Снаружи туши!
«От печки занялось. Никого не пускать! Один погорит — на всю жизнь отсидка!»
Последнее слово застряло в мозгу, проворачивалось огненным шаром в черном дыму: «Отсидка... Отсидка...Отсидка...» — как световая сирена на новых милицейских машинах.
Он схватил флягу. Кинулся в самое пекло. Затрещали волосы на голове. В левом углу воняло горелой пластмассой.
«Электрощит!»
Да, там гудело таежным пожаром. Виктор откинул крышку фляги, плеснул, как из кружки, и вовремя отпрыгнул от облака белого пара. Снаружи ему подали ведро воды.
— Крышу! — багровый от слез и кашля, кричал он,— Ломай! Снегу!
Лунев вылил два ведра воды. Тушили из чайников. Бросали снег широкими фанерными лопатами через разобранную крышу. Натаенной воды больше не осталось. Шелковым платочком пыхнул брезент, натянутый над копром.
Виктор набрал в легкие воздуха, снова нырнул в балок с ящиком песка в руках. Бросилось в глаза: грязный, сталисто-серый масляный бак нежно зарделся — печная плита! Пятьдесят литров трансформаторного масла. Масла в огонь.
— Срывайся, парни! Маслобак рванет!
Они не успели добежать до спального балка. Пушечный выстрел и фейерверк — вот на что это было похоже. Обернувшись, увидели, что над четырнадцатиметровым копром еще метров на пять вверх бушует пламя. Вся буровая в огне и чаду.
Кто-то неразличимый в красно-черном столпотворении яркого света и густой темноты кинулся по инерции продолжать тушить.
— Куда? — насмешливо сказал бригадир Постнов. — Шашлык кушать?
Насмешливость не изменяла ему даже сейчас, его вечная насмешливость. Поняли: да, после взрыва маслобака тушить бесполезно. Трясущимися руками доставали ломкие сигареты, закуривали.
— Четко работали. Ни крика, ни паники, — сказал мастер.
— Ты хоть гляди, когда прикуриваешь, салага. — Постнов вынул из губ Чибиряева сигарету с зажженным фильтром — тот и не почувствовал разницы.
— Ну, кто куда, — сказал Владимир Орлов, зачарованно глядя, как и остальные, на пиршество огня. — А я на Колыму. Все-таки золото.