— Показал?
— Ум-то? Через неделю увидим.
За ужином мастер представил настороженной бригаде своего старшего брата, прибывшего на помощь. Кое-кто облегченно вздохнул — всякое уж думали об этом постороннем на буровой.
Работали и после ужина.
Виктор и Павел ночевали на одной кровати, валетом, просыпались оттого, что во сне задевали друг друга, и радовались своему братству.
— А не слишком ты бригадиру доверяешься? — спросил Павел на следующий день,
— Постнову? Да ты что!
— Не «что», а точно. Мне тут свои... дали знать: он твоим допросам оценку давал. Мол, превышаешь полномочия и вообще зарвался. Так что поимей в виду.
— Эдик? Обо мне?! — Лунев никак не мог понять, о чем они говорят. Павел сетующим голосом начал: вот всю жизнь Виктор меряет других по себе, а ведь они не такие...
— Как ты сказал? Тебе свои?.. Кто — свои?
— Ну, свои люди, — с гордецой улыбнулся Павел. — Я тут, этсам, не только на переноске тяжестей...
— Паш, я тебя серьезно прошу: без меня — ни шагу! Ты моих парней не знаешь. Ни шагу, не обижайся. А то я по всей тайге побегу бригаду собирать.
— Не побежишь, — смущенно успокаивал тот. — Не беспокойся, ничего я особо и не делал. Уши слышат, глаза видят...
Виктор как-то не замечал раньше, что он выше брата на голову с лишним, и вот теперь заметил это и поторопился закончить неприятный разговор, выскочил из балка. Первым ему встретился Стрельников, Виктор вспомнил, как работает их доброволец, и решил поддержать его:
— Сколько тебе на базе платят-то? На круг?
— По-разному, зависит от вызовов. Двести-триста...
— Иди к нам помбуром, пятьсот гарантирую. Работаешь больно хорошо.
— Да как не работать — шкуру спасаю.
— Зовут тебя?..
— Андрей.
— Не «шкуру», Андрей, и не «спасаю». Мог бы, к примеру, о своей путевке вспомнить, комсомольской.
Стрельников смутился.
Глава семнадцатая
ЛЕШЕНЬКА ЧИБИРЯЕВ
Вчера работали прямо-таки в сумерках, солнце так и не показалось, а низкая облачность переходила в туман. На ящиках, на трубах, на всех поверхностях утром лежал белый слой пороши. И наша буровая немного замаскировалась, а то любой мог бы догадаться, что вышка горела.
Столько разного произошло в эти дни, что даже некогда в дневнике записать. Ну, прежде всего — пожар. После него я неделю ходил и... Но, слава богу, никто не заметил. Просыпаюсь, а там ревет, гудит, все красное- красное, и тайга как раскаленная. Я думал, уже балки горят. Кричу — своего голоса не слышу. Жуть. Думал: засмеют — уйду! — и без того смешки каждый день. Постнов меня раз так изобразил, что я тогда чуть не ушел. Но решил, что мужчина должен быть мужественным и стоять выше насмешек. Меня Орлов, Владимир, начал «Лешенькой» называть, я самый младший в бригаде. Ну, Лешенька, Лешенька... А Постнов встал однажды, ноги кренделем, рукой будто кошечку гладит и приговаривает: «Ленушка, Ленушка...» Хохот, естественно. Как только Еленой не окрестили. Что за люди, все смешно им.
Хорошо, что никто не видел, а то бы... Я не знаю, как так получилось, но, когда все побежали, я спросонья вскочил, тулуп накинул и тоже побежал. Но... в общем, малодушно, конечно, я в другую сторону побежал. Все были в таком шоке, что никому и в голову не пришло смотреть, кто есть, кого нет. Боялся, следы увидят, я ж через сугробы махнул. Ну потом опомнился, вернулся, шапку надел и сзади к ним подошел. Помогать тушить, будто с самого начала был рядом. Пронесло, не заметили.
Масло брызгалось и прямо на коже шипело, как будто олово расплавленное, но это ничего, я совсем не замечал боли, тоже в шоке, об одном думал — лишь бы не заметили! Постнов, правда, потом и руки обожженные высмеял, но тут Алатарцев вступился, сказал, что ожоги от кипящего или горящего масла — самые болезненные из всех. А то Эдик так презрительно, словно я руки напоказ выставлял,- ты, мол, тут один герой, а мы носом воду пьем. Скажет ведь!
Борис Алатарцев надо мной с первых дней как бы шефство взял, он добрый, - молчит всегда, но не так, как Гошка, и работает лучше всех. Много мне про свою жизнь рассказывал. Только он какой-то уж очень деревенский, мне больше Дмитрий Васильевич нравится, Кандауров. С самого первого дня мне запомнился — он сидел, облокотившись на широко расставленные колени, и сосредоточенно чистил картошку, курил и щурился от струйки дыма, руки были заняты, пепел уже длиннее окурка стал, кривился, но не падал. Глядя на него, мне тоже захотелось сидеть вот так же, в черном тонком свитере, курить и чистить картошку, будто это самое важное дело на свете. Он все делает красиво, и вещи все у него красивые. У Дмитрия Васильевича в балке как бы свой уголок, похожий на стену в студенческом общежитии, — фотографии «импортных» женщин, лохматая папуаска — сувенир, кокосовый орех, эмблема канадской сборной по хоккею, которой завидуют все наши, потому что она — натуральная. По-моему, все хоть и не признаются, а немного ему подражают, и я тоже баки отпустил и волосы, как он. Он какой-то современный, модный, хоть ему, я думаю, лет тридцать пять. Я не удивлюсь, если узнаю, например, что он рисовать умеет — у него столько талантов! Вот на гитаре играет — заслушаешься, самые новые песни Высоцкого, Окуджавы... По-моему, он музыкальную школу окончил, но никому не говорит. Он не то, что Заливако — тот носит кок и брюки-дудочки, какие лет пятнадцать назад были в моде, он остановился и все по той моде живет.