* * *
— Хорошо, — сказал Борис Ларионов, когда рассказ о пожаре был закончен. — Ты восстановил, ты от бабушки ушел и от дедушки ушел, вышел сухим из воды — ну и что?
Виктор остолбенел. Теперь, когда все самым честным и подробным образом было рассказано, услышать в ответ «ну и что?» было для него большой неожиданностью и даже ударом. Ларионов насмешливо перечеркнул все его усилия этим своим «ну и что?». Виктор растерялся, не нашелся что ответить.
— Скажи, ты считаешь себя победителем? Считаешь. Тогда ответь на такой простой вопрос: кого ты победил? Уж не спрашиваю, какой ценой и какими методами...
Лунев призывал всё свое самообладание, удерживал себя на прежнем тоне и выражении лица. Знал за собой: лицо выдает его мысли и отношение к человеку красноречивее любых слов.
— Кого я победил? — задумчиво переспросил он. Точнее, было бы — ЧТО я победил. Малодушие, трусость. Как бы это точнее сказать... себя победил. Да, себя. Взял разводной ключ и завернул свои гайки.
— И гайки бригады, — поддакнул Ларионов. Трудно было понять, что в его голосе — одобрение, насмешка? Нет, не понять, закрыт и снаружи и изнутри. Себя победить, дед, — это большая победа.
— Да! — в голосе Лунева послышался некоторый вызов. — И гайки бригады. Может, даже так: победил бригаду, а может быть, создал настоящую бригаду. И научился улыбаться, когда хочется в морду дать.
— Но и в морду дать не преминул... Видишь ли, у тебя саморазвивающаяся история, один шаг неизбежно вызывает другой, и конец определен началом.
Тогда Лунев предложил перевернуть шахматную доску, поменяться фигурами, ведь Борис любит играть за противника. Как бы действовал он на месте бурового мастера?
По Ларионову, нужно было с самого начала доложить о ЧП по полной форме и ждать официального решения. Он уверен, что руководство партии и управления разрешило бы восстанавливать буровую, причем не исподтишка, не тайком, а на законных основаниях. Еще не было случая, чтобы виновному не дали возможности искупить свою вину. Да, допускал Борис, наказание могло быть, но, учитывая молодость, самоотверженные действия мастера при тушении пожара, чистосердечное признание и готовность восстановить, даже уголовное наказание было бы скорее всего только условным. И не слева, а со склада выписали бы необходимое оборудование. Восстановление шло бы без сверхурочных, без драм в коллективе, рабочие получали бы, между прочим, положенную зарплату. Такой путь восстановления автоматически исключает всякие увертки перед прокуратурой, комиссиями, анонимки, расследования. Ты красиво ходишь по Москве, говорил Борис, этаким торпедным катером, а там ты ходил на полусогнутых.. Действия Ларионова и Лунева совпадали лишь в одном — в отказе от премии.
Выслушав, Виктор шумно вздохнул, закурил, тяжело сказал:
— Значит, я снова взял бы у государства пятьдесят тысяч рублей, какие однажды уже сгорели по моей вине. И это ты называешь — искупить вину? Пятьдесят сгорели да пятьдесят взял на восстановление — сто! Сто! Так мы всю Россию разбазарим. Да и восстанавливать таким способом ты будешь два года! Два! Ты хочешь все правила соблюдать — соблюдай!.. Нет, товарищ журналист, в твоем варианте много скользких мест. Получил ты пятерку условно, доверили бы тебе снова буровую? Держи карман, как же, доверят! Условникам их никогда не доверяли.
Он очень старался убедить Ларионова так же логично, как умел мыслить Ларионов.
— Нормальные герои всегда идут в обход, — усмехнулся Борис. — Сто тысяч — это, конечно, бесхозяйственность. А не бесхозяйственно разбазаривать дефицитные приборы, оборудование по бригадам без потребности в нем? Все эти загашники, бурстанки под снегом...
— Ну и кого же в таком случае победил ты? О методах я не говорю — они правильные, государственные... Как газета, правильные. И ясно, какой ценой — за государственный счет, по накладной, со склада. Так отремонтировать может любой... хлюпик.
— Я бы победил бесхозяйственность. Именно ее. Победил бы собственную трусость, ведь победителем иногда может выйти и трус. И не дрожал бы перед каждой машиной. Пойми, в чем тут принципиальная разница: я свою котлету не ночью под одеялом ем — я сел за стол и честно, с достоинством, с вилкой и ножом ее слопал. И с аппетитом к тому же! И не было бы никаких слухов, анонимок и этих унизительных припираний рабочих к стенке. Ты осуждал Тучнина и Павла за это, но забыл, что сам-то делал то же самое.