— Ребята, ребята, — пытался оправдаться виновник, темнолицый парень Семен. — Я вам честно скажу, да? Честно скажу — я не резал, один Малай, я только держал. Вы только не это, не все сразу, да? Почему согласился держать, да? Ну, на Север приехал, да, давай, думаю, собачатины попробую — романтика ж!
Странно прозвучало в этой чадной комнатушке, над зарезанной собакой слово «романтика». Закончилось миром. Под шумок Савельев вышел на улицу. Направо светился поселок редкими огнями, неуютными от разошедшегося на ночь ветра. Налево чернела воющая пустота. Ощущение - «это край земли» — было страшным, как в детстве, на секунду Игорь испугался, что «туда» можно упасть. На ледяном сугробе стая собак грызлась из-за остатков Белика.
Когда он вернулся в свой барак, настройщик испуганно вскочил:
— Ну что там?
— Судят, ответил Игорь. И, раздеваясь, спросил: — А вас что сюда привело?
— Жизнь, растерянно, будто его в чем-то уличили, ответил настройщик. — Жена у меня погибла. И я тут, конечно, виноват. Она часто говорила, что она не пианино, ее не настроить... Вот, не смог.
На него было больно смотреть, хотелось выругать за то, что он такой неприкрыто-откровенный, неприспособленный. А настройщик снял зачем-то очки и сделался без них совсем беззащитным. Вскоре он затих в двойном спальнике, но уснуть не мог. Видно было, что он боится сходить за своей раскладушкой, боится раздеться: так и лег в ватнике, подложив под голову пимы и шапку, боится завтрашнего дня и выезда в тундру.
Игорь уже засыпал, когда пришел хозяин пятой койки, тот самый Ваня, о котором спрашивал Новиков.
Он был огненно-рыж. Шепелявя и икая, Иван сообщил:
— Жене подарок купил. У нее завтра день рождения, то есть нет, вру, через месяц, но тоже первого апреля. Нет, вру, мая, нет... фу, ёшкино горе, совсем забрался, заврался. Гляди, кто не спит: во, нарцисер, нет... серенес, во даю, а? — удивлялся он себе. — Нека, не серенес, а этот, как его... фу, черт, ёшкино горе, этот... щипчики, в общем! Один там такой хороший, патроны пыжевать — эп-ля! — подошел бы.
Он показывал несессер, как детям конфетку, поворачивал его в воздухе. Потом долго рылся в карманах, нашел алую ленту и еще дольше негнущимися от мороза и алкоголя пальцами пытался завязать бант. Банта не получилось, Иван сполз на раскладушку, минуты две покряхтел в холодном спальнике, потом вылез наполовину, серьезно и шепеляво сказал:
— Завтра в тундру. Бррр, братья.
— Последним пришел Новиков, пнул валенок Ивана, снял треух, как над усопшим, и изрек:
— Больше пи копейки не дам. Слышь ты, начальник тебе говорит. А ты чего не спишь, Игорь? Правильно, не спи. Все равно завтра в двенадцать встанем — база, одно слово. З-зато в тундре не поспишь. Строганину ел? 3-завтра всех накормлю строганиной. Э, да и ты не спишь? — он увидел настройщика. — А они там тебя ищут, с ног сбились. Семен убить хотел, говорит, это он нас выдал.
Настройщик спрятался в мешок и тихонько шмыгал носом.
А Игорю вспомнились самые первые впечатления от Севера. Он ждал экзотики еще по дороге сюда и находил ее всюду. Первого оленя он увидел в Салехарде. Олень был запряжен в легкие санки из белых, некрашеных очень тонких палочек. Это и были нарты. Олень оказался серо-бежевым, низкорослым, с черной кожицей носа и тонкими, как палочки нарт, белыми рогами: четыре ветви, разделенные попарно, и отростки, тянущиеся вверх, похожие на пальцы, держащие невидимую чашу. Рядом стояли двое ненцев, один разложил на мешковине мороженую рыбу и белые пушистые шары куропаток, другой, непонятно — мужчина? женщина ли? — продавал сувениры Севера: фигурки людей и оленей из кости, деревянные раскрашенные статуэтки, похожие на божков. Малицы, подпоясанные так, что верхняя часть перевешивала нижнюю, были украшены затейливым орнаментом из коричневых и белых квадратиков кожи. Руки принимали деньги в прорехи, доставали нужное, шевелились сами но себе, и это делало фигуры странными. Глаз почти не видно, сказалась вековая привычка щуриться от блеска наста, а там, где капюшон открывал лица, виднелась кожа шоколадно-багрового цвета. «Как можно получить такой загар в Заполярье?» — недоумевал Савельев.
Снег в Салехарде гулко хрустел под ногами, он лежал на дощатых помостах. Мальчишка в свитере, шапке, валенках уже вытащил велосипед. Красный велосипед на крахмальном снегу, неуклюжие попытки проехаться, фиолетовый нос с двумя блестящими ручейками. На запряженных тройками оленях подъехали парни и девушки моложе его, Игоря. Они остановились у столовой, взяли по три порции пельменей и по бутылке кагора к пельменям. Им было жарко, весело, этим дипломникам оленеводческого техникума, и Север был для них иным, чем для него, — привычным, обжитым, может, даже любимым. Вспомнились сквозь сон симпатичные молодожены, они и свадьбу здесь играли, подумалось тогда, больно шевельнулась мысль о своей неудавшейся семье. Подруга Кати Русских ездит в Салехард на субботу-воскресенье, а сама Катя приходит встречать самолеты — это же крайняя степень одиночества. И как понимать это многозначительное предзнаменование, эту недобрую примету: Север встретил его похоронами незнакомого летчика полярной авиации?..