— В геопартии, сварщиком, шофером.
— Во, сменщик Каюмычу есть! А сюда на сезон?
— Не больше.
— Значит, побичевал уже. Куропаток не ел? Сейчас попробуешь.
Савельеву досталось место у входа. Полог не застегивался, и казалось, раскладушка стоит в открытой тундре. Сквозь треугольный косой вырез виднелся черный ломоть неба с крупинками соли — звездами. Не было определенных мыслей, как всегда на новом месте. Все — и знакомство с этими ребятами, и предстоящая работа, опять новая, и мерзлота были еще впереди, в будущем. То и дело чудилось, что сзади волки, особенно когда смолкли, зарылись в снег токующие куропатки. Их была прорва, они горланили грубыми базарными голосами, абсолютные невидимки па снегу. Потрескивала остывающая «буржуйка», пахло дымом тальниковых прутьев и «Беломорканала». Каюмов пожелал спать в кабине, ворочался там, задевал каждый раз за что-то металлическое, звякающее. Казалось, это вездеход ворочается от неспокойных машинных снов. Если бы не звуки, привезенные сюда людьми, было бы глухо, как в космосе.
...Когда Игорь проснулся, показалось сначала, что он в Тюмени, потом — на базе экспедиции в Салехарде, потом — что в Тазовске. Ах, нет, уже в тундре! Как далеко закинула жизнь... Рядом вдруг затарахтел вездеход, остановился, послышались голоса, глухие удары: что-то тяжелое сбрасывали в снег. Игорь высунул голову. Спальники в инее, в палатке никого. Он поспешно оделся. Снаружи было полусумрачно, солнца, не предвиделось. Далеко вокруг светилась белизна, не прочерченная нигде ни веткой, ни сопкой. В три стороны от палатки расходились следы гусениц, глубокие, полуметровые, отливающие синевой. На расчищенную от снега площадку пять на пять метров бригада сбрасывала бревна.
— Привет, — сказал Савельев. — Чего это вы втихаря? Что делать-то?
— Каратай стоял на кабине вездехода и по-колумбовски всматривался в горизонт. Не отнимая бинокля от глаз, он дохнул облачком пара:
— В основном завтракать.
Игорь не смутился, пошел к кострищу. В трех закопченных ведрах было оставлено столько, что хватило бы всей бригаде на новый завтрак. Из всех трех одинаково пахло дымом с привкусом солярки. Приготовлено было по принципу «даешь калории!».
— Ну а теперь? — спросил он Каратая, размерявшего бревна.
— Становись вот, бревна шкури.
Савельев с готовностью взял топор, погнал было, как Каюмов, длинную щепу, но тут же прорубил себе валенок. Он первым засмеялся над своей оплошностью, вышутил неумение, и, видно, поэтому не засмеялась бригада.
— Вов, возьми его к себе, — сказал бригадир, будто ничего не произошло.
Широколицый, коренастый и по-своему симпатичный Вова монтировал с Гришей Соколовым двухметровые трубы-пятидесятки: труба в трубу и на шпонки. Втроем они развели смонтированные трубы — по «ноге» в разные стороны. Каждый налег на свою трубу, как на копье. Трехногая пирамида встала. К ней подтащили мотоциклетный мотор на стальном листе, через блок на вершине пропустили трос. Дальше орудовал один Володька Екимов. Он ловко завязал толстый трос на ручке пятидесятикилограммовой «бабы», насадил ее на колонковую трубу, завел мотор, колонковая поднялась и встала вертикально. Игорь и Гриша Соколов взялись за рукояти колонковой. Екимов опустил рычаг, «баба» стремительно ринулась вниз.
Колонковая ушла резцами в мерзлоту. Налегли на рукояти, прокрутили ее на сто восемьдесят градусов.
Началась работа.
«Баба» сушила руки, тренога содрогалась, мотор то готов был плакать и чихать, то зверел. Игорь ходил по кругу, как шахтовая лошадь у ворота. Ноги скоро протоптали в снегу красную дорожку: давили вмерзшую бруснику. В прорези трубы появились первые кусочки мерзлоты, величиной с юбилейный рубль. А дальше показалось, будто пытаются ручной дрелью сверлить высокоуглеродистую сталь.
Где-то за горизонтом смачно клацало эхо. Никогда бы не подумал, что в тундре может быть такое четкое эхо, слышное даже сквозь эту мотогонку на месте. А глаза уже запомнили каждую вытоптанную из снега веточку багульника...
Остальные тюкают топорами. — кажется, совсем неторопливо тюкают, но уже сняты ватники, и вокруг палатки снег истоптан и в щепе, а из кузова летит ящик с гвоздями. Каратай ушел на лыжах — оборот колонковой, удар, оборот колонковой, — вон он идет, хорошо идет, по-охотничьи, без палок. Вот срубил незаметную пихточку, и она стала шестом — оборот, удар, оборот, — а теперь вон туда, еще к одной. Мало дерева в тундре, далеко тянутся следы вездехода, километров за десять ездили за этими пятью бревнами. Здесь пока «южные» места, бригада пойдет дальше и дальше, на север.
Володька берет ручку на себя, еще на себя. Трос сматывается на барабан, колонковая плавно идет вверх, ложится в снег. Она забита мерзлотой. Каратай — черная точка — срубил и ту пихточку и возвращается. Гриша Соколов бьет ломом в щель колонковой. Глохнет мотор, но грохот все еще вибрирует в ушах, в тишину не верится. Мерзлота застряла пробкой, и нужна сила чуть ли не мотора и «бабы», чтобы выковырнуть ее из трубы. Наконец появляются первые комки, спрессовавшиеся, сохранившие форму трубы. Метр скважины пробит за полтора часа. Теперь следующая операция: вогнать колонковую обратно, на резьбу насадить ее продолжение и пробить второй метр.