Каюмов и мужик со старушечьим лицом, Петр Васильков, сколачивают треногу, похожую на БУКСу. Для этой-то треноги ты и ходишь по кругу. Вот одна скважинка сделана, остаются еще три.
Каратай вернулся, сбил шестинки, размотал провод с фанерной катушки, какими пользуются рыболовы, прибил шест к палаточной «матке», присоединил серебристый ящик рации «Недра», вытащил из него огромную телефонную трубку:
— «Жито», «Жито», я — «Жито-шесть», «Жито», «Жито», я — «Жито-шесть», как слышишь, прием, как слышишь, прием.
...К вечеру, поспав час после обеда, такого обильного, что не поспать нельзя было, подняли вездеходом деревянный шестиметровый «знак». В скважины вбили заструганные бревна, похожие на колотушки для сбора кедровых шишек, к ним костылями притянули «ноги» знака. Чтобы бревна не лопнули, в них сначала просверлили дыры для костылей. Гришка орудовал кувалдой ростом с него самого. Каратай покосился на новичка: поймет — не поймет? — и разрешил отрубить метровый кусок от металлического центра, который установили в четвертой скважине, ровно под вершиной «сигнала». Каюмов уехал в сумрак «хоронить покойничка». Из-за этого центра топографам и нужна вышка. «Покойничком» сэкономлено два часа долбежной работы, а кто проверит, как глубоко уходит центр в мерзлоту? Но Игорь понял, что проверить могут, и нагорит за такую работу прилично, иначе бы обрубок бросили неподалеку.
Около входа поставили бочку с соляркой, черпали из нее консервными банками и ставили их в «буржуйку». Труба затягивала немыслимые, до бесконечности нарастающие по высоте звуки, печка краснела пятнами, и вскоре под ней вытаяли кусты все того же багульника. Его аромат слегка дурманил.
Васильков сосредоточенно точил топор и отточил так, будто покрыл его амальгамой, он знал в этом толк, прошел хорошую выучку на лесоразработках в Якутии и ни при каких обстоятельствах валенка бы себе не прорубил.
Саша Каратай в одной рубашке сидел по-узбекски на койке и читал вслух список пунктов — намечал маршрут, который должен был составить еще на базе. Слышались сплошные «яхи»:
— Хальмермо-Яха, Большая Ходуттэ-Яха, Сити-То- Яха...
Маршрут никого не интересовал.
Каюмов слушал музыку: маяк чьей-то станции транслировал бесконечное «мэй ю, мэйк ё маней, мэй ю, мэйк ё маней». То Гришка, то Екимов порывались овладеть «Спидолой», но Юрий зажал транзистор коленями, да и мелодия, несмотря на однообразие, нравилась, а женские голоса проходили через Северный полюс нетронутыми: станция была сильная.
— На каком вот языке они поют? — блестя губами, спросил Юрий.
— На английском, — ответил Савельев.
— Ух, здорово! А чо вот они поют, вот бы узнать.
— Примерно так, — перевел Игорь. — Ты можешь делать деньги, делай их. В общем, делай деньги.
— Деньги — это хорошо, — оживился Каюмов. Он долго молчал, шевелил губами, а потом сказал: — И охота.
— Что «охота»?
— Охоту люблю — страсть! У нас в Пышме знашь кака охота! У-у-у! В субботу на мотоциклы и в лес. Лес знал знашь как? У-у-у, ни один егерь не сыщет. Костерок, то-се, а утром, еще темно, — на тягу. И вот они летят, голубчики, а у меня уже все готово. И только — гэп! гэп! — дуплет, а с другой стороны Ванька, мой дружок, гэп-гэп! У меня дома двустволка — с экспедиционными не сравнить, куда им! Значит, делай деньги?
Каратай покончил с картами и оформлением документов на первый знак сезона. Бригада расписалась на бланках. Пирамида была зарисована точно, за исключением центра — его длина беззастенчиво указывалась в три метра. Игорь помедлил, но расписался тоже.
Васильков, Екимов и Гришка сели за карты. Каратай нашел музыку и долго сидел перед транзистором, не шевелясь и не мигая. Теперь он не казался таким шарообразным, а лицо было даже по-своему красиво. Говорил Саша с легким акцентом, потому что был белорус. Савельев удивился тому, что вся бригада, кроме Василькова, оказалась удивительно молодой, двадцать три — двадцать пять. А Петру можно было дать и тридцать, и пятьдесят, видимо, жизнь его не баловала.
— Садись, в «тыщу» сыграем, — пригласили Игоря.— Маленький преферанс, без денег.