— Эт-та, с колонии как вышел, так в геологию...
— В колонии-то за что сидел? — спросил Савельев.
Все промолчали. Так промолчали, что понял: такие вопросы задавать не принято.
— Мне в городе приписки не было, — продолжал Соколов. — Ну вот, уже три года грунты, кайлаю. Весь Урал прошел, то с сейсмиками, то с геологами. Еще на сейнере ходил, да ну его, море, я воды ужас боюсь, плавать не умею. А руки от грунтов во какие стали, птичьи лапы. Усохли.
— Да ты и весь, Распутин, усох, как сморчок в бездождье. А сейчас чего в город не едешь?
— Не зовут...
— Понял, Савельич? Вот так-то. В молодости сглупил, а теперь уже штемпелей много. Тут и паши, Распутин, маникюр наводи, карандашиком в мерзлоте расписывайся. Радикулит уже есть? Ничего, второго не получишь, Савельич, а ты сам-то чего с Большой землей не в ладах? Ты ж вроде городской?
— Со мной вот как вышло. Сначала все по расписанию: школа, потом институт... и так получилось, что до двадцати трех лет — в институт я в восемнадцать поступил — честно сказать, жизни не видел.
— Какой кончал? — спросил Соколов с уважением на лице: человек институт кончил!
— Физмат. И распределился хорошо: в НИИ...
— Иди ты! — присвистнул Екимов. — Дак ты как тот настройщик. А вкалываешь ничего, будь здоров-подвиньса.
— Женился, обживаться начали. И в общем, никаких таких причин не было... Год поработал, второй и понял, что занимаю я чье-то место. Не моя работа. Что мне глаза открыло: взялся за тему для диссертации, сил ухлопал — страшно подумать или вспомнить. А влез по уши, понюхал, чем настоящая наука пахнет, и понял, что в современной математике, физике новое слово сказать — надо быть Эйнштейном. И никакого особого таланта у меня нету. И не было. Серости и без меня хватает, зарплату отсиживать — жизни жалко. Дальше — больше. Познакомился с ребятами-геологами, зазвали с собой. Поработал, втянулся, но тоже понял, что не мое это дело. Ну пока ездил — с женой нелады...
— Их лучше не оставлять, — поддакнул Екимов, словно был женат когда-нибудь. — Друг рассказывал: он в шахматы в санатории играет, а она ему изменила.
— Вернулся. Развелись. А улицы те же. Куда ни глянь — тяжело. Снова кочевать. Втянулся. А теперь тормоза не срабатывают.
— Погоди, сработают еще, — сочувственно кивал Екимов. — Вот хотя бы женишься по новой. Или в город потянет, да уезжать оттуда не захочетса. Да мало ли?..
— Ну а скорее всего?
— Устанешь. Оно ж тоже надоедает. Езда — дело такое, вроде бы каждый раз новое, да потом поймешь: новое — одно место, остальное было уже.
— Замечал.
— А почему тебя именно за Полярный круг кинуло?
— Давно Север посмотреть хотелось, Володь. По-моему, человек всю жизнь только и делает, что сверяет: как оно на самом деле то, что ему расписывали? О Севере — кого ни послушай, что ни прочитай, все в один голос: вот, мол, где настоящая жизнь! Дай, думаю, поживу настоящей-то!
— Значит, досюда жил ненатурально?
— С цикорием, — усмехнулся Игорь. — Да Скрыпников еще сагитировал.
— Сам?! — изумился Васильков.
— Это он умеет, — с весом, будто и его тоже агитировали, подтвердил Екимов.
— Ну, — не остался без слова Гриша, — с тобой, значит, дело туго. Скрыпников — он зря не позовет. — И, видно продолжая прежний разговор, сказал: — Видишь, Володя, кто говорил? Миграция скоро пойдет обратной волной, на восток и на север, вот тебе живой пример.
— Ага, когда рак свистнет. Все одно вернешьса, Савельич. Образованный ты... Работа прежняя вспомнится, потянет на кнопки нажимать, а не на топор и буксу. Разное потянет. Вишь, я-то город толком в глаза не видел. А ты горожанин. Я в городе больше месяца не могу, сил на это белкино колесо не хватает, терпенья, а ты его вертел, и смачно было.
— Салага ты, Вовка, — так же не отрываясь от топора — на этот раз он скоблил топорище стеклышком, — пробурчал Петре: — Месяц парня видишь, шо ты о нем знаешь, а туда же: колесо вертел... Человек не рыба, а тоже ищет, где глыбоко. може, ему нигде такого места не найти, глыбже двух метров все одно не залезешь — так он об этом знать будет, и один черт не удержишь его, не успокоится, ему искать слаще, чем жить в том месте.
Потом разговор снова, как бывало не раз, перешел на международные темы, и Гриша Соколов преобразился, Ни колония, ни «птичьи лапы» к нему не относились уже больше, даже несовместимы с ним были, когда он с доскональным знанием негазетных подробностей принялся рассказывать об уотергейтском скандале.