— Парни, ну ведь ни за хвост собачий уродуемся! Не проверят же!
Екимов, усталый и сникший, не в пример обычному расположению, проговорил:
— Я должен на базу номера новых центров передать. Понял? И Саня дал слово шефу.
— Сознательные вы, я погляжу! Были б все такие сознательные!
— Гриша, — мягко сказал Савельев, — сами себя наказываем, понимаешь? Никаких причин не было делать дело хуже, чем можешь. Дело даже не в слове! Меня еще тогда бесило: все сделали нормально, а центр отрубили. Стоило вообще строить? Выходит бессмыслица: сами не знаем, зачем работаем.
— Ты, что ли, знаешь! — огрызнулся Гришка.
— Знаю, — уверенно отвечал Савельев. — Знаю, что дело нужно делать один раз. Капитально делать. Я за халтуру деньги получать не приучен.
— То-то тебя и турнули, — запрещенным приемом ударил Соколов. — Интеллектуал!
Екимов одернул его:
— Ну чего заедаешься, верно говорит. Выехали в поле, так шутки набок. Вкалывай.
— И нет же, хоть на чем-нибудь да надо схимичить... — продолжал Игорь. — С такой работой никогда себя человеком не почувствуешь, понял?
— «Почувствуешь»! — передразнил Гришка. — «Чувствовать» ты сюда ехал, что ли? На один-то сезон.
— Человеком везде надо быть. И не один сезон.
Центр все-таки выкорчевали, а на бурение и установку нового уже не хватало сил и времени. Каюмов в запале предлагал светить фарами, да парни шатались от усталости и оставалось только жалеть, что у его «семерки» нет бурильной установки. День, начавшийся мерзлотой, ею же закончился.
Уснули все враз, насмерть. А утром обнаружили: снег не скрипит больше и нет пара изо рта, не надо ежиться, вылезая из спальника, — потеплело. Но мерзлота от этого, конечно, не стала податливее ничуть.
— Ну, рапортуй! — подталкивали парни новоиспеченного бригадира Екимова к рации. Он по полешкам, врубленным в «ногу» знака, быстро вскарабкался наверх, зацепил антенну и вскоре по-каратаевски забубнил в «Недру»: «Жито, Жито! Я — Жито-шесть, Жито, Жито...» И передал радисту базы Николаю Фыре короткое сообщение для Скрыпникова: в нарядах по бригаде Каратая надо сменить два номера центров. Коля, знавший, что это значит, посочувствовал. В конце связи он спросил:
— Как там шкет ваш?
— Обблевал всех.
— Вы глядите, парни, у него батяня бугор большой.
— А нам до фени, хоть министр!
Пообедали — и опять переброска.
Несмотря на лихорадочную работу и гонку, давно зашитое, какое-то юношеское ожидание счастья не покидано Игоря Савельева. Никаких оснований не было для радости, никаких причин — ни в письме от отца, ни в работе, ни в чем. Но Игорь пел, свистел или мурлыкал, ему было легко и празднично на душе, и тундра, сопки, безоблачное яркое, потеплевшее небо — вся, уже привычная картина, казавшаяся вчера едва ли не тоскливой, сегодня восхищала красотой. «Что за перемены?» — удивлялся он.
— А, Савельич! Никак весну почуял? — улыбался Екимов, тоже видевший перемену в нем.
«Да, наверное, это не я, не ум, а организм, тело радуются возвращению тепла», — объяснил наконец свою беспричинную радость и оживление Игорь.
К вечеру, когда они остановились на ночлег у густолесистой сопки, Савельев взял ружье и пошел, ничуть не нуждаясь в сне или отдыхе, «поболтаться», как он сказал. Выйдя на вершину этой сопки в форме полумесяца, он увидел на другом, южном ее склоне маленький островерхий чум с синим ровным вертикальным дымом. При виде его на душе почему-то стало легко и покойно.
Глава пятая
В малице стало уже жарко, солнце как бы раздваивалось и второе — от наста, было ничуть не слабее первого. Целую неделю небо оставалось безоблачным и каза лось от этого впятеро огромнее обычного, а в тундре оно велико, как нигде. И было одиноко в этих двух просторах: тундре и небе. Но наступил день, уютный, как комната после долгих дальних разъездов, мягкий, бессолнечный, особенно светлый в своей легкой пасмурности. Молочное небо и южный ветер обещали дождь. Он несколько раз порывался дойти до земли, как доныривают до дна, и все было окутано мягким туманным светом, стало тепло, и впервые можно было смотреть без очков на лес у реки, на тончающий лед и ручьи, стекающие прямо на него с крутого правого берега.