— Но вам-то зачем?
— И мне тоже. Мне часто кажется, что эта жизнь не моя, надо жить чище, строже надо жить...
— Конечно, я мало знаю вас, но мне кажется, вы наговариваете на себя. Это мне напомнило встречу в Хамовниках, в Москве, с двумя женщинами, старушкой и девушкой. Идут такие строгие, одеты просто, старшая говорит: «Так нельзя жить дальше, так зазорно, и все потому, что много попускать себе стали». И младшая соглашается: «Зазорно не жить неверно, а прощать себе это». Иду, слушаю: да неужели двадцатый век?..
— Они правы. Ешьте, я уже пообедала. Много мы прощать себе стали. Бога нет, но есть совесть. И моя совесть нечиста, потому что из-за меня, вы знаете, человек погиб.
— Мне рассказывали, но...
— Может, это глупо, но я боюсь, что недобра, что причиняю зло людям, и, если с Сашей что-нибудь случится, мне тогда...
— Катя, время необратимо, и...
— Как сейчас редко стали говорить точно! Вот, вот истина: время необратимо.
— И винить себя за Сергея...
— Не надо об этом... А я поняла, почему вам та, прежняя жизнь стала невмоготу, — сказала вдруг Катя. — Это совесть позвала к очищению. Не торопитесь спорить, мне так кажется. Ну а что ваша коллекция подделок, пополняется?
— Остановилась пока. Здесь у вас говорят: страшен не волк, страшна тысяча комаров, — отвечал он, то и дело отрываясь от еды; казалось кощунственным есть и говорить на такие темы. — Вот и у меня тысяча комаров. Делал не свое дело. Надоело. Здороваться с соседями по утрам надоело. «Привет. — Привет! — Ну, как жизнь? — Ничего. — А твоя? — Ну, заходи». Пообщались. На службе то же самое. И так годами, общение на уровне «нет ли сигаретки?». Человек обесценивается там, где их много, а тут, где один на пятнадцать квадратных километров, возвращает свою первоначальную ценность. В больших городах, по-моему, у всех одна болезнь — одиночество.
— А может, это вы были одиноки?
— Конечно, был. Хотя и дня, часу не прожил один. Вокруг люди, друзей не оберешься. Дела какие-то, суета. Нынче одиночество — это одиночество в толпе, одиночество по телефону... Нет, друзья у меня были. Вот с одним три года прожили глаза в глаза, в одной комнате, на семи квадратных метрах общежития. Казалось, не разлить, все друг о друге знаем. А еще через год он меня предал.
— Как?
— Через год после того, как мы получили дипломы, он, как-то таинственно, стал начальником нашей лаборатории. А я его подчиненным. Я порадовался его успеху, без зависти, от души. Мы могли бы по-прежнему быть в друзьях, но в нем начались бурные перемены, с неуловимых мелочей начались. С вида, тона, взгляда.
— Как же вы разошлись?
— Началась психологическая несовместимость. Он колол глаза своим превосходством, я, признаться, иной раз подчеркивал, что я подчиненный... честное слово, неохота вспоминать! Мне кажется, все вещи рано или поздно превращаются в свою противоположность. Как хорошее начало в плохой конец. Мы возненавидели друг друга. Я пытался трезво разобраться: в чем дело? И, как всегда, сделал односторонний вывод. Мол, я слишком увлекся научными материями, а с людьми ладить не умею. И поехал учиться.
— А предательство?
— Да, я увлекся... Он знал, что мне некуда перейти, наш НИИ был единственный в городе. И стал выживать. По-моему, ему слишком хотелось переродиться, а я напоминал ему о нашем студенческом детстве. Сначала он выступил на собрании с критикой моей работы... Я, честно сказать, звезд с неба не хватал. Но работал на совесть. Потом директору наговорил про меня что-то...
Игорь махнул рукой. Катя выпила уже холодного кофе, помолчали.
— Нет, все же вы странный человек! Не рисуетесь, не выставляете себя в лучшем свете.
— Да человек-то, Катя, довольно слаб, и выставлять себя лихим — смешно.
На сопках, внизу на озерах трубили лебеди. Катины собаки сидели, насторожив уши, и наблюдали великое птичье переселение.
— Если говорить об одиночестве, — продолжала Катя задумчиво, — то здесь его не меньше, а как бы не больше. Я уже для себя так решила: чем с кем попало быть, будь лучше одинок.
— Омар Хайям, — определил он.
— Но... но, Игорь, может, это и мудро — уйти, но распутывая клубка своих проблем... не знаю...
— Меня постоянно мучило сознание, что где-то там есть настоящее. Не мог равнодушно проезжать мимо касс Аэрофлота. Так и подмывало взять билет неизвестно куда. Перестроить жизнь оригинальности не хватило, а занимать не хотелось. Собственно, и первый отъезд был выходом внешним, так, подделка под перемену. Как видите, подделки бывают и в самом себе. А вот помотался, пожил с разным людом, тогда и начались перемены. Я думаю, исключительное само по себе никакого сдвига вызвать не может. Перемены вызывает будничное, продолжительное. Окружение, дело, слово. Ну да это целая, исповедь выходит! — оборвал себя гость. — Что это я, в самом деле!