— Вот я раз, — велеречиво повествовал Екимов, — познакомился с одним парнем. Замухрышка такой — прямо хочется двугривенный ему сунуть, а то у него, похоже, на шкалик не хватает. Ну, соответственно и я к нему — не то чтобы нос задрал, а так, беседую как с пьянчужкой вокзальным. Сам при деньгах был, дай, думаю, шикану. Повел в ресторан, икру черную, икру красную заказываю, коньячок — гляди, мол, как жить надо! А он хоть бы хны. И до того, до того задрипанный — официантка и та косится, как бы ножик со стола не свистнул или еще чего. Да-а. Перекусываем, я ему мораль читаю, как настоящие парии живут. Слушает, жует, молчит. И дернуло меня с какой-то стати ему Канта приплести. Он мне тут и отвечает: Кант такого никогда не думал и не писал. Я ему: значит, Гегель. Гегель, говорит, тем более. И шпарит мне хоть тем Кантом, хоть этим Гегелем наизусть. Я, чтоб тему переменить, ему — бух! — про археологические раскопки. Ну и накололся. Спокойно мне так в ответ: чего это, Володя, ты все берешься говорить о том, чего не знаешь? Вот когда я разглядел: парень так только нарядилса дурачком. Ну, доели-допили мы кой-как в теплой дружественной обстановке, полез он за пазуху, достает бумажник — во такой — псина буду! А у меня-то самого — от силы полсотни рэ в кармане было. Официантка такую мошну у него увидала, ну забегала, ну зауважала. Тут и я допер, что сначала как та официантка на него глядел. Выходим, спрашиваю: чо ты костюма себе путевого не купишь? А зачем, спрашивает. Люблю, говорит, старые вещи, они как друзья мне. И пошел. А я как оплеванный стою.
Рассказывая подобное, каждый непроизвольно надеялся, что Кешка откликнется, поддержит, раскроется. Но Кешка молчал. Он отделывался односложными ответами на прямые расспросы о его жизни, не «клевал» и на такие подходы.
— И я вот раз тоже, подхватил Соколов, — одного старика встретил. Высокий такой и живчик. Мы с ним о смысле жизни заговорили. Он твердит: есть смысл в том, что мы появились, живем, я говорю — ни хрена, никакого смысла быть не может. И рождение — случай, и живем там, куда поезд привезет, и дня, который завтра наступит, не знаем. Вот и весь смысл. Он свое. Ладно, говорю, в чем тогда этот твой смысл? А в том, говорит, что бы с каждым днем... самоусовершенствоваться, вот чего. Об этом, мол, все древние мыслители писали. Я ему на засыпку: ну и как, усовершенствовался? Хватило жизни? Задело его, стал мне свою жизнь рассказывать. И я тут, братцы, обалдел. — Гришка начал загибать один за другим скрюченные пальцы: — Доктор наук — раз. Международный мастер спорта по горным лыжам — два. Водным слаломом занимается — три. Знает пять языков. Объездил все страны. Играет на пианино. Машину водит.
Статьи в журналы пишет. А жена у него премию какую- то отхватила, по физике открытие сделала, с космосом связанное. О ней рассказать — еще интереснее. В том, говорит мне, и смысл, чтобы жизнь богатая была, с верхом, и чтоб было потом что другим после нас передать. А книг у него дома — пять тыщ, и все прочитал!
— Вон ты с чего книжки взялся читать! — раскусили Соколова. — Да только твой этот профессор для себя одного старается...
— Не! — убежден был Гришка. — Он из детдома пацанку взял и воспитал в точности как своих. Молодых продвигает, ученые советы всякие...
Кешка внимательно слушал эти воспитательные разговоры и только раз откликнулся: рассказал, что Скрыпников обещал устроить его на топографические курсы, «а это ведь тот же техникум». Бригада умиленно заговорила о пользе образования, о том, что будет у него теперь твердая профессия...
И тут в палатку вошел Каюмов. Взлохмаченный, с яростным лицом.
— Что стряслось? — успел спросить Каратай. Вместо ответа Юрий сгреб Кешку за загривок, и тот повис в воздухе словно суслик. Игорь и Екимов принялись Каюмова урезонивать, усадили, освободили Кешку, но Юрий все порывался дотянуться до воспитанника, молча ухватить его.
— Да объясни, в чем дело! Медведь! — Каратай и улыбался и тревожился.
— А вот в чем! Вот! — Юрий размахнулся и бухнул на раскладушку сначала «Атлас автомобильных дорог мира». — Раз! — Потом флакон одеколона «Шипр». — Два! — Потом пятьдесят рублей. — Три! В его рюкзаке!